В моем отсеке пустые пыльные банки на полках, рама от старого зеркала, стоящая на какой-то пыльной тумбочке с тонкими витыми ножками, а самого зеркала нет – видимо, демон, живший в нем, все-таки вырвался на свободу. На полу ящик с какими-то железками, у стены пыльные большие доски, перед ними старое кресло и круглый стол, прикрытый не то покрывалом, не то скатертью, очень тяжелый и пыльный, не сдвинуть. На кресле люстра в перепутанных висюлинах, серых и безнадежно грязных, беззащитно воздевшая к потолку пять рожков, и – о счастье! – старый затертый веник и металлический тяжеленный совок. Он явно предназначен для камина, как и старое погнутое ведро, но мне безразлично, что все это для камина, у меня другие цели, а камин может обижаться сколько угодно.

Я беру ведро, веник, совок и, довольная собой, выключаю свет и закрываю помещение. Что ж, не так все плохо, как я думала. Оно еще хуже, но в этом есть и преимущество: в моей жизни сейчас полнейшая ясность. Я точно знаю, кто мне друг, кто мне враг и кто я.

Никто. Во всех случаях.

Зато я свободна от всех связей, обязательств и прочих условностей. Я могу начать жизнь с чистого листа, и будь я проклята, если позволю себе снова оказаться дурой, которой все пользуются, как хотят.

Я открываю дверь, поставив ведро с совком на пол, – замок немного заедает, или я к нему не привыкла, надо вставить ключ и нажать, глупость какая.

– Эй!

Это местное приветствие, я уже говорила.

Какая-то тетка идет в мою сторону, шаркая шлепанцами, а дверь, как назло, не открывается… ну вот, открылась. Подхватив ведро, я вхожу и запираюсь. Никогда не понимала манеру наших граждан лезть в чужое личное пространство. Вот что это за стуки в дверь, крики «эй!» и прочие прелести, неужели люди не понимают, что все это отвратительно и очень тупо?

Это все равно что начать на улице приставать к прохожим.

Ну вот, снова стук. Как же я все это ненавижу!

– Эй, послушай, открой, есть разговор.

А я не «эй!». И у меня нет ни к кому никаких разговоров, я вас, гражданка, знать не знаю и хочу сохранить данное положение вещей, пока я здесь. Ну, то есть, навсегда.

– Открой, поговорим.

Ничего более тупого я не слышала. Поговорим, ага. О ста граммах, о соседях, о политической ситуации, о синтезе химических соединений. О чем можно говорить с незнакомым человеком? Иногда и с хорошо знакомым говорить не о чем.

– У тебя стекло разбилось, я помогу собрать.

Оно не само разбилось, его разбили какие-то сорванцы. Я и сама могу собрать осколки, даже те, что остались от моей жизни.

Какие-то высокопарные обороты лезут в голову, а это значит, что у меня истерика. И когда я в таком состоянии, я могу сделать что угодно, чтобы вы понимали. Но в основном я делаю хуже себе. Впрочем, мое нежелание контактировать с окружающим миром сейчас вполне оправданно.

Хорошо, что сейчас не зима, а скоро будет и совсем тепло, побуду пока без стекол.

Стеклянная пыль осела на каминной полке, на паркете, на коробках с моими вещами, на раскладушке – страшно подумать, что было бы, если бы я не ушла спать в кладовку. Осколки накрыли бы меня полностью, и просто порезанными ногами дело не обошлось бы.

– Или ты сейчас откроешь, или я буду стучать, пока не сбегутся все.

Настырная, гадина. Ладно, открою, иначе сюда и правда сбежится весь дом.

За дверью обретается какая-то гражданка в халате и бигуди. Типичная домохозяйка. Господи, да кто сейчас накручивает волосы на бигуди!

– У тебя кровь.

Ну да, а я вот и не знала.

– Погоди, я аптечку принесу.

Она развернулась и ушла, а я стою дура дурой – вот только что она колотилась в мою дверь, а теперь вильнула хвостом, и нет ее.