Нина не беспокоилась о низкой прибыли: она хотела получать выручку не деньгами, а смыслом. Значит, все, что от нас требовалось, – это уменьшить риск потерь. Рассуждая гипотетически (популярность этого слова в нашем доме резко возросла за одну ночь), мы с Ниной могли профинансировать гипотетическое кафе, забрав еще сто тысяч из инвестиционного фонда. Это уменьшило бы наши ежемесячные дивиденды с $2500 до $2100, если ставка дохода останется неизменна (на самом деле она ползла вверх благодаря мудрым вложениям нашего фонда в колорадскую недвижимость, но мы мыслили достаточно трезво, чтобы не учитывать этот фактор). А так как наш инвестиционный фонд поддерживался капиталом из продолжающей расти в цене квартиры, все риски были учтены. В конце концов, каков самый катастрофичный расклад? Мы потеряем сто тысяч, рынок недвижимости перестанет расти, фонд перестанет приносить деньги. Ну и пусть – мы вынем оставшиеся полмиллиона из фонда, выплатим бо́льшую часть занятого капитала и останемся в незначительном убытке, который к тому же можно будет списывать с подоходного налога.
Мы таращились на цифры в недоверчивом ликовании. Получалось, что, если чистая прибыль от кафе составит хотя бы четыреста долларов в месяц, наши финансы совершенно не пострадают. Это казалось вполне реалистичным. Раз плюнуть, гаркнул бы на моем месте менее воспитанный рассказчик.
– Начнем с регламента, – сказал я, катая толстую ручку по нетронутому листу бумаги. – Мораторий на Фрейда, Моцарта и все, что напрямую указывает на Вену.
Мы с Ниной сидели в “Буона Тацца” на углу Амстердам и 85-й, очередном донельзя американизированном кафе из тех, что мы так легко могли бы затмить. Последнее время мы завели привычку ходить в такие места по всему Верхнему Вест-Сайду: частично – чтобы раззадорить нашу собственную волю к действию, частично – чтобы вызубрить, чего именно избегать. Я размешивал второй пакетик сахара в невероятно горьком маккиато; Нина одновременно пила “Красный глаз”, обычный кофе с влитым в него эспрессо, и бурду на водочной основе под названием “Суперкреольская Кровавая Мэри”.
– Ну-ка, – сказала Нина. – Ну-ка, ну-ка, ну-ка: кафе “Регламент”.
– Не-а, слишком претенциозно.
– Кафе “Яремная Вена”.
– Давай также откажемся от каламбуров. Нам нужно что-то более утонченное.
– Но менее утонченное, чем Моцарт?
– Каждое венское кафе зациклено на Моцарте. Господи, в десяти кварталах от нас кафе “Моцарт”, настоящая помойка.
– О’кей, давай обойдемся вообще без слов.
– К чему ты клонишь?
Нина схватила ручку и, со сверкающими озорством глазами, нарисовала элегантную эмблемку.
– А-а, “Старбакс”. Отвратительно. Ты меня доконаешь. – Я протянул руку и экспроприировал “Суперкреольскую Кровавую Мэри”, украшенную волосатым стручком окры. – За все хорошее.
Выдумывать и отвергать названия для кафе было интереснее, чем давать имя ребенку. Для неглупой пары выбор имени – процесс не созидания, а скорее тупого и безжалостного отстругивания: после того как вы откажетесь от банальностей вроде Джоша и Софи, люмпенских отклонений от оных, названий штатов и фруктов, псевдовосточных премудростей и рок-н-ролльных ужасов типа “Пилот Инспектор”[21], у вас останется всего три-четыре приемлемых варианта. Назвать кафе, наоборот, означало совершить творческий акт на глазах у незнакомцев, создать короткий текст, которому гарантированы публикация и внимание. Ни агента, ни редактора, ни даже проверки правописания. (Клянусь – на давно облагороженном отрезке Хаустон-стрит есть одно заведение, чья дорогая, солидная неоновая вывеска гласит: “Прачишная”.) В некотором смысле эта задача была и более ответственной. Наградив ребенка именем Гейлорд или Цецилия, вы всего лишь усложните его жизнь. Неправильно назвав кафе, вы изуродуете свою.