С припорошенного снегом лица прямо на меня смотрят мёртвые мамины глаза.

Наверное, я умерла с мамой. Дальше я вижу тела и тёти Зины, и дяди комиссара, и даже девочки Веры. Пионерка выглядит так, как будто… как будто над ней надругались. Других детей я не вижу, но это не значит, что их нет. Я понимаю: моя жизнь закончилась.

Дальнейшее отражается во мне отдельными картинами. Вот я бреду сквозь лес куда-то. Вот выхожу на дорогу. Но мне всё равно, меня просто нет, только маленькая девочка Ладушка скулит от невыносимой боли где-то внутри меня. Я не могу этого выдержать, ведь теперь у меня нет совсем никого, а жить совершенно бессмысленно. У меня нет сил бороться с палачами, отчего я просто хочу туда, куда ушла мама.

В себя меня приводит боль. Кто-то очень страшный в чёрной форме хватает меня за волосы, резко дёргая за них. Он хочет истоптать меня сапогами, я знаю это, но мне всё равно. Взамен что-то свистит, и приходит дикая, жуткая боль, от которой я визжу изо всех сил. Я визжу, потому что со страшным свистом ко мне приходит желание спрятаться, исчезнуть, но это невозможно, а боль намного сильнее той, что я испытала в институте. От происходящего я лишаюсь чувств, но затем вдруг оказываюсь в какой-то стучащей коробке. Тут много людей, меня держит на руках какая-то женщина, но я не понимаю, что происходит, будучи не в силах, кажется, и пошевелиться.

– Очнулась, маленькая, – говорит мне эта женщина. – Правильно я тебя отбила.

Я не понимаю, о чём она говорит и где я нахожусь, но незнакомка гладит меня совсем как тётя Зина, отчего я догадываюсь – я у своих. Но на заданный вопрос я получаю другой ответ.

– Нас везут в лагерь, – отвечает мне она.

– Чтобы убить, – заканчиваю я за неё, на что она кивает.

Я слышала рассказы об этих лагерях и знаю теперь, что совсем скоро окажусь с мамочкой, и эта мысль наполняет меня радостью. Я даже робко улыбаюсь, но двигаться почти не могу, очень мне больно от попытки даже. Я, впрочем, не пугаюсь, страх, кажется, умер, потому что впереди ничего хорошего меня ждать уже не может.

– Я не могу двигаться? – спрашиваю я эту женщину.

– Избили тебя сильно, малышка, – вздыхает она. – Уж не знаю, отчего так озверел фашист проклятый…

Это не ответ, но меня он удовлетворяет. Мне просто всё равно, остаётся только надеяться на то, что смерть будет быстрой. Я вспоминаю слова Смерти о том, что мне нужно выжить, чтобы в какую-то школу попасть, но при том понимаю: я уже не выжила и мне всё равно, что будет.

Поезд идёт день, затем ночь, потом он останавливается. Всех выгоняют из вагонов, и, почти упав вниз, я вижу полосатых мужчин, рванувшихся к нам, но страшные чёрные, кажется, не имеющие даже лица существа, громко крича по-немецки, отгоняют тех длинными плётками, от ударов кто-то даже падает. Но затем нас куда-то гонят, гонят, а сзади раздаётся собачий рык, лай и дикие чьи-то крики. Лай приближается, я понимаю, что это значит, потому от животного ужаса бегу, не чуя ног – откуда только силы взялись – такой смерти точно не хочу.

Я не понимаю, что происходит, но свой конец осознаю – страшное место, где, как рассказывали, заставляют раздеться, а потом начинают бить, пока не убьют. А кто выживет, тех всё равно сожгут. Или газом задушат. Поэтому совсем скоро будет очень больно, а потом я встречусь с мамочкой там, где нет карателей и палачей. Я совершенно точно с ней встречусь, а ради этого можно всё-всё вытерпеть.

Нас заводят в какой-то дом, сразу же по-немецки скомандовав раздеться. Я не желаю раздеваться, но, видимо, моё желание никого не интересует, потому что сразу же приходит дикая, раздирающая боль, сквозь которую я уже вижу очертания той самой полянки, где была Смерть. Значит, осталось потерпеть совсем недолго.