Господи, как есть-то хочется… Перед глазами стоят те самые пироги, а все мысли – дожить до ужина. Ведь не будут же меня морить голодом? Я просто надеюсь, что не будут. Хотя, учитывая, что меня выслали, кто знает… Может, от меня отреклись давно, а я просто того не ведаю? Вот привезут в вотчину, поселят в амбаре со свиньями да скажут, что там мне самое место?

От этих мыслей да от голода ещё я плачу. Просто не могу сдержаться, потому как дурно уже становится, но я должна вынести всё. Всё, что мне уготовано, повинна я вынести, ведь я пока что княжна, и уронить достоинство своё невместно мне. Я уговариваю себя потерпеть, несмотря на то что руки дрожат мелкой дрожью от мыслей о еде. Сейчас я бы согласилась на что угодно, даже на суп с мертвечиной. Да и просто на глоток воды, но нет у меня ни воды, ни мертвечины, ничего нет. Нужно терпеть, ведь и Господь многое вытерпел.

Карета движется по тракту, будто обезлюдевшему, но откуда мне знать, может, так и правильно? Слуга с кучером на передке устроился, и дела до меня нет никому. Именно это больнее всего – осознавать, что никому не надобна, будто заноза, торчащая из-под платья… Чтобы не думать об этом, я принимаюсь молиться. Да и то сказать, если мне суждено от голода погибнуть, так хоть с молитвой уйду, всё проще на Страшном Суде будет.

Между салоном и местом кучера есть маленькое окошечко, позволяющее взглянуть на то, чем они там заняты, и я, конечно же, любопытствую, тут же горько о том пожалев, ибо кучер с Мефодием трапезничают прямо на ходу. Они жуют что-то зажатое в руке у каждого, а я…

От увиденного слёзы текут сами. Первым моим желанием… С первым своим желанием постучать и попросить кусочек всё равно чего, я справляюсь. Хотели бы – сами предложили бы, а раз не предложили, значит, ждут моего унижения, моих слёз, моей боли, что очень хорошо показывает мне моё место. Неведомо мне, отреклись ли от меня, но дум по поводу юной княжны я совершенно точно ни у кого не вижу. Как будто и нет меня здесь.

Достав платок, я стираю слёзы с лица, стараясь удержать себя в руках, но выходит у меня не очень, ведь есть хочется, кажется, с каждым мгновением всё сильнее. Ни кучер, ни слуга не должны увидеть моего унижения. Хватит, наунижали меня в Смольном институте.

Господи, дай мне сил!

За окном давно стемнело, и мне надо бы спать, но карета всё едет и едет, как заведённая. Еды мне так и не предложили, потому от рождаемой голодом боли я не могу уснуть, как кофулька какая. От этой же боли хочется плакать, но мне уже, кажется, совершенно нечем. За что меня мучают? Что я им сделала?

Вопросы эти безответны, но в тот самый миг, когда я уже почти совсем обессилеваю, раздаются выстрелы. Я знаю, что это выстрелы, потому что слышала их уже сегодня, и наставница тогда сообщила, что это стреляют. Выстрелы в этот раз, кажется, совсем близко. Карета резко останавливается, дверь её распахивается, и чья-то грубая рука хватает меня за платье, выдёргивая в темень непроглядную.

– Девка! – кричит кто-то очень страшный, а затем наклоняется надо мной косматой тушей. – Ну-ка, опробуем господского мясца, – утробно рычит мой кошмар, берясь своими лапами куда-то за лиф.

Я понимаю: это революционер, как тот, из тюрьмы. И сейчас он будет делать со мной всё, что обещал тот, кто приходит в мои сны, заставляя кричать. Платье трещит под его лапами, оно готово уже поддаться, а я чувствую – ещё немного, и случится нечто совершенно ужасное, но тут снова трещат выстрелы, отчего эта туша падает на меня, лишая дыхания. Я уже готова умереть от душного смрада, исходящего от революционера, когда какая-то сила сдёргивает его с меня.