– Мы сдерем мясо с твоих костей! – выла тварь. – Твое мясо!

– Ты, Друз Ахкеймион, – адепт Завета.

Когда Келлхус ушел, Ахкеймион, спотыкаясь, добрел до ближайшего дольмена и прислонился к нему спиной. Его вырвало на траву. Затем он побежал сквозь рощу цветущих деревьев, мимо стражи у портика. Он нашел какой-то дворик в колоннах, пустую нишу. Ни о чем не думая, он забился в тень между стеной и колонной. Он обхватил себя руками за плечи, подогнул колени, но чувство защищенности не приходило.

Нигде не спрячешься. Нигде не скроешься.

«Меня считали мертвым! Откуда же они знали?»

Ведь он пророк… Разве не так?

Как же он мог не знать? Как…

Ахкеймион рассмеялся, уставившись безумными глазами на темный геометрический узор на потолке. Он провел рукой по лбу, по волосам. Безликая тварь продолжала корчиться и выть где-то в отдалении.

– Год первый, – прошептал он.

Говорю вам, вина – лишь в глазах обвинителя. Такие люди знают, даже отрицая это, почему столь часто убийство служит им отпущением грехов. Истинное преступление касается не жертвы, а свидетеля.

Хататиан. Проповеди

Ранняя весна, 4112 год Бивня, Карасканд

Слуги и чиновники с воплями разбегались перед Найюром, который медленно шагал мимо них со своей заложницей. Во дворце били тревогу, слышались крики, но никто из этих дураков не знал, что делать. Он спас их драгоценного пророка. Разве это не делало божественным и его самого? Он бы рассмеялся, если бы в его смехе не звенела сталь. Если бы они только знали!

Он остановился на пересечении выложенных мрамором коридоров и встряхнул девушку, схватив ее за глотку.

– Куда? – прорычал он.

Она всхлипывала и задыхалась, ее глаза, полные панического ужаса, смотрели вправо. Эта кианская рабыня, которую он похитил, больше беспокоилась о своей шкуре, чем о душе. Души заудуньяни уже отравлены.

Дунианским ядом.

– Двери! – хватая ртом воздух, крикнула девушка. – Там… Там!

Ее шея удобно умещалась в его руке, как шея кошки или маленькой собаки. Это напомнило Найюру странствия его прежней жизни, когда он душил тех, кого насиловал. Но эту рабыню он не хотел. Найюр ослабил хватку и глядел, как девушка, спотыкаясь, побежала назад, а затем упала с задранной юбкой на черный мраморный пол.

Из галереи за его спиной послышались крики.

Он бросился к двери, которую указала рабыня. Пинком распахнул ее.

Посередине детской стояла колыбель, вырезанная из дерева, похожего на черный камень. Высотой ему по грудь, она была укрыта кисеей, что свисала с крюка, ввинченного в расписной потолок. Комнату с золотисто-коричневыми стенами заливал приглушенный свет ламп. Здесь пахло сандалом и было очень чисто.

Когда Найюр двинулся к резной колыбели, все вокруг словно замерло. Его шаги не оставляли следов на ковре, где был выткан город. Огоньки светильников затрепетали, но не более того. Найюр встал так, чтобы колыбель оказалась между ним и входом в комнату, и раздвинул кисею.

Моэнгхус.

Белокожий. Совсем маленький, тянет в рот пальчики ног. Глаза пустые и плавающие, младенческие. Пронзительная белизна и голубизна степи.

«Мой сын».

Найюр протянул два пальца, посмотрел на шрамы, охватывающие предплечье. Младенец замахал ручонками и как будто случайно схватил пальцы Найюра. Его хватка была крепкой, как отцовское или дружеское пожатие в миниатюре. Вдруг его личико побагровело, сердито сморщилось. Он пустил слюни, захныкал.

Зачем дунианин оставил этого ребенка? Найюр не понимал. Что он увидел, когда посмотрел на младенца? Какая ему польза от мальчика?

Мир и душа ребенка связаны воедино, без разрыва и промежутка. Без обмана. Без языка. Ребенок плачет просто потому, что хочет есть. И Найюр вдруг понял: если он покинет этого ребенка, мальчик станет айнрити. А если он его заберет, украдет, ускачет с ним в степь – ребенок вырастет скюльвендом. От этой мысли у Найюра зашевелились волосы на голове, ибо здесь была магия, рок.