Я наблюдала, как юная де Сарзи разложила на покрывале содержимое деревянной шкатулки. Там было столько блестящих коробочек и склянок! А еще костяные гребни, резные, такие необычные, маленькие, заколки для волос и еще много интересных вещиц, о назначении которых догадаться невозможно.

Я рассматривала и саму Габриэль: хрупкая шатенка с глазами олененка, каждое ее движение было изящным и скупым одновременно. Я бы сказала – отточенным и выверенным годами строгого воспитания. И платье такого красивого коричневого оттенка. Даже Мила никогда не носила таких, откуда у дочки зажиточной крестьянки столько денег.

Неожиданно Габриэль отложила в сторону свои вещицы и посмотрела в упор на меня – тоскливо и испуганно. А у меня как будто гора с плеч свалилась: я думала, что останусь один на один с заносчивой аристократкой, а оказалась рядом с просто перепуганной и опечаленной девушкой, которая по душевному состоянию не так далеко ушла от меня.

– Что скажешь? – тихо спросила Габриэль де Сарзи.

Я пожала плечами. Не знаю, о чем говорить, что говорить.

– Как ты здесь оказалась? – снова вопрос.

И посмотрела на мои руки. Почему-то все на них глазели, как будто это было самым главным во мне.

– Я спасла сестру, – растерянно промямлила я, – и матушка узнала, что во мне частица духа Пробуждения. Поэтому меня заперли в амбаре и позвали сноходцев.

– Понятно, – Габриэль вздохнула, – ничего хорошего. У меня тоже… ничего хорошего. Но я думаю, что пусть лучше здесь, чем замуж. Хотя, что уж там, я мечтала о семье.

И снова посмотрела на меня так пронзительно-грустно, что захотелось как-то ее утешить. Ну или хотя бы развлечь разговором.

– Если вы…

– Ты. Мы здесь все одинаковые, помнишь?

– Если… ты хотела семью, то почему же здесь лучше, чем замуж?

Габриэль потерла кончик аристократичного носика и покачала головой.

– Потому что мой жених меня старше на сорок лет. Представляешь, каково это, – каждый вечер ложиться в постель со старым, обрюзгшим и вонючим маркизом?

– На сорок лет!

Я не знала, что и сказать. Конечно, в нашей деревне бывали неравные браки. Даже староста, овдовев, взял себе ладную шестнадцатилетнюю девку, но старосте чуть за тридцать, он рослый и крепкий мужик. А до шестидесяти у нас вообще редко кто доживал, и шестьдесят лет считалось очень почтенным возрастом.

– На сорок лет, – эхом откликнулась Габриэль, – так что, думаю, уж лучше стать сноходцем и приносить пользу людям, чем превратиться в игрушку престарелого самодура.

– Да, наверное, – согласилась я. И почему-то сообщила: – А у меня не было женихов. Не до них было.

– Оно и видно, – фыркнула Габриэль, – стоит только посмотреть на твои руки.

– У тех, кто в деревне много работает, всегда такие руки, – твердо сказала я, глядя в глаза олененку.

– Не обижайся, пожалуйста. Это не упрек. Только вот… Ты точно крестьянка? Понимаешь, я смотрю на твои руки – они очень маленькие, изящные. Но при этом в совершенно ужасном состоянии. Они не должны быть такими, понимаешь?

Я вздохнула. Ну что ей ответить?

– Меня подбросили на крыльцо матушке. Я не знаю, кто мои родители. Ну а руки… меня ведь никто не спрашивал, хочу ли я делать ту или иную работу.

– Понятно, – сказала Габриэль задумчиво. – Ну ничего. Мы приведем в порядок и твои руки, и ноги.

– Мы?

– Ну да, – она слабо улыбнулась, – мы же будем жить в одной комнате. И, наверное, должны стать подругами или что-то вроде того.

А потом добавила мрачно:

– У меня никогда не было подруги. Сама не знаю, что с этими подругами делать.

В этот миг в дверь аккуратно постучались, Габриэль, сорвавшись с места, побежала открывать. И сразу вернулась с пухлым свертком, положила его на мою кровать.