Я не помню, как ее звали, мою первую детскую любовь, но помню ее лицо и огромные, васильковые глаза. Они могли заворожить, могли заставить плясать медведя и ластиться матерого волка еще когда их обладательнице было всего девять лет. Ведьма готовила ее себе в преемницы, а потому и учила, и спрашивала больше. А какой проливной дождь однажды по ошибке устроила ее ученица!..

А вот еще одно воспоминание, уже менее для меня приятное. Как-то ради забавы я завязал ноги одному пареньку. Заговор был плохонький – из тех, что могут и сработать, но скорее всего никакого действия не окажут: я вырвал из его штанов две нитки и, завязав их узлом, обмотал вокруг подобранной на дороге палки, сказав, что пока нитки связаны, так же будут связаны его ноги. И выкинул палку.

Парнишка долго мучился, просил меня снять заговор, стискивал зубы, а под конец расплакался от обиды. Больно ему не было, ноги свои он чувствовал, только вот ходить не мог... Но кто заставлял его верить в действенность моих слов? Он сам, не осознавая того, наделил силой мое неумелое заклятье...

Моя драгоценная любовь, которой я приносил лучшие цветы и ягоды, для которой рвал яблоки из соседских садов, которой я подарил зеленую раковину (такие диковинки иногда – но очень редко – появлялись на берегах нашей речушки), прознав о той забаве, смеяться не стала. Узнав о происшествии, она разыскала меня и без долгих разговоров прилепила к ближайшему дереву. Истуканом я простоял весь вечер, всю ночь и весь следующий день – пока юная ведьма наконец надо мной не сжалилась. Мой заговор с того паренька она сняла шутя.

В десять лет меня и Оллегри забрали друиды. Лесные чародеи появлялись в деревнях и городах редко, предпочитая людскому обществу бескрайние зеленые просторы – спокойствию и гармонии их внутреннего мира претила суета. Но окончательно с людьми они все же не порывали, и могли неожиданно появиться там, где требовалось остановить эпидемию, оградить волшебством проклятое место, изгнать демона, очистить землю от порчи... Кроме того, каждые пять лет они забирали с собой детей, имевших склонности к волшбе и нигде еще не пристроенных – если, конечно, родители тех детей были не против. Обучали их по-разному: кого год, кого два, кого три, а кого и насовсем у себя оставляли.

Поначалу было трудно. Незнакомо все, непривычно. Друидская община состояла из семидесяти человек: старцев, зрелых кудесников, подмастерьев да таких же, как мы, учеников. Утром мы собирали грибы, ягоды и лесные орехи, или помогали тем, кто работал на огородах, днем – изучали свойства трав под сводами древних лесов, а на закате разучивали Искаженное Наречье.

Вставали рано, за час до рассвета. Мяса не ели, а все остальное употреблялось в таких мизерных количествах, что поначалу я думал – умру с голоду. Ничего, не умер, привык. И долго потом перепривыкал обратно.

Нас не учили изменять мир. Нас учили слушать его и отражать в себе, чувствовать и понимать. Оллегри проходил курс древесной магии, а я – магии души и тела человеческого. У нас с Оллегри склонности были к разному, и разному учили нас друиды. Они полагали, что познав страдание и боль чужой души, я уже не стану – не смогу – использовать это знание ей во вред. Никто не застрахован от ошибок, даже такие блестящие знатоки душ, какими были мои учителя. Хотя поначалу все шло так, как они предполагали. И если бы не Ночная Тень, во мне осталось бы гораздо больше от друида, нежели одна привычка просить прощения, причинив вольный или невольный вред любому живому существу.