У меня поясок был из нитей желтого, бледно-зеленого и коричневого цветов: четырнадцать, двенадцать и одна. Летом мы с матерью и Эльгой красили белую пряденую шерсть крушиной, толокнянкой и дубовой корой с ржавиной – водой, настоянной на разных мелких железных обрубках из Радульвовой кузни. Радульва мы любили: закопченный и страшный, с корявыми черными руками, он был добрым человеком и охотно разрешил нам набрать всяких кусочков, хотя мог бы вновь пустить их в дело.

У Эльги заправка была еще лучше моей: из белой шерсти, бруснично-красной и синей. Две последние сама стрыиня Домаша красила дорогой привозной краской – соткала себе большой платок на голову, а остаточки отдала дочери. Прочие сестры уже заранее завидовали Эльге, которая будет носить такую красоту.

В беседе обнаружилась старая княгиня Годонега, бабка Вояны и Эльги.

Она сидела напротив старшей внучки и смотрела на нее, подпирая подбородок, будто пригорюнясь, но морщинистое лицо ее было ясным и радостным. Услышав, с чем приехал зять, князь и княгиня явились к нам в Варягино, хотя обычно это стрый Вальгард ездил к ним.

– Авось доживу я, старая, до твоей свадебки, а там и помирать пора, – говорила бабка. – Успею, дадут боги веку, тебя в мужний дом снарядить, а сама отправлюсь к дедам.

И взгляд ее светлых глаз был при этом таким отрешенным, что нас пробрало морозом.

Мы не сомневались, что княгиня Годонега – для нас баба Гоня – и правда знает дорогу «к дедам», то есть ко всем предкам своего рода. Вот так однажды утречком выйдет за ворота, в платочке, с палочкой и котомочкой, и пойдет туда, где они живут с тех пор, как умерли…

Сперва по земле, потом – по небу…

– Вас уже не успею… – Она посмотрела на нас с Эльгой (мы поспешно поклонились) и покачала головой. – А вот жаль! Вас отцы-то как еще снарядят замуж – к лешему лысому только…

Она помрачнела, свет ее лица угас, сменился тенью недовольства.

Мы мало что об этом знали и еще меньше понимали, но улавливали из случайно услышанных обрывков разговоров, что у взрослых есть расхождение насчет нашего воспитания и подготовки к замужеству. Что мы должны учиться прясть и всему прочему – это само собой, против этого ни у кого не могло быть возражений.

Разногласия касались чего-то загадочного, имевшего отношение к лесу.

Однажды мы услышали, как кто-то произнес странные слова «медвежья свадьба», а Эльгин отец после этого вскипел, что для него было редкостью, злобно выругался и сказал, что придушит каждого, кто еще хоть раз заговорит об этом. Нас это успокоило: образы леса и медведя пугали, хотелось держаться от этого подальше.

Вояны споры не касались: как воспитывать ее, решал князь Судога. Обсуждали только нас с Эльгой и еще Володею с Беряшей. Но их срок должен был наступить на три-четыре года позже, а вот с нами уже пора было что-то решать.

С одной стороны, приятно было знать, что наши отцы не пустят нас в страшный лес. А с другой, складывалось впечатление, что в этот поход снаряжают только лучших дочерей самых знатных старинных родов – тех, что происходят от пращуров племени и сами в будущем станут владыками и жрицами.

Эта честь была опасна, но уклониться от зова предков – стыдно.

Однако мы были слишком малы, чтобы во всем разобраться и решить, как для нас было бы лучше.

Да и зачем: мы знали, что решать будут другие.

– А вы сами-то что скажете? – неожиданно обратилась к нам баба Гоня. – Неужто забоитесь в лес идти, медведю кашу варить? Или варяжское ваше племя гораздо только на пирах смелостью своей похваляться, а как до дела – так в кусты?