Ты для меня – лишь чистый лист;

вслух дай Ты мне урок.

Послушный Твой евангелист

описывал Тебя, но мглист

звучащий Твой исток.

Как ловчий, настигая дичь,

во всю шагаю прыть;

но как друг друга нам постичь,

чтоб друг во друге быть?

Пострижен я и так же облачен,

как царь, застигнутый последним часом;

мой голос перестал быть царским гласом,

но царство, мне дарованное Спасом,

внутри меня, я, сродный древним расам,

быть государем в мыслях обречен.

Для них молитва – подвиг в тороватом,

в замысловатом зодчестве, богатом

церквами, где клубится мгла,

где можно в страхе виноватом

смиренно прятаться утратам,

пока над ними блещут златом,

светясь лазурью, купола.

А в этих далях просветленных

что значат храм и монастырь?

Подобие струн, заселенных

перстами полуискупленных,

для дев и для царей Псалтирь.

«Пиши!» – велит мне Бог сурово.

Жестокость царская свята.

Любви преддверье в ней готово,

изгиба избежав такого,

в текущем не найдешь моста.

«Рисуй!» – велел мне голос Бога.

И на весах веков – смотри! —

моей смертельной боли много:

там женственная недотрога,

и смерть, подобие итога,

и сладострастная тревога

безумных игрищ, и цари.

«Созижди!» – Бог велел мне грозно.

Я тоже царь, но не чета

Тебе, постиг я слишком поздно:

одна и та же пустота

с Тобой велит мне видеть розно,

и к вечности, где слишком звездно,

другая вечность привита.

Как тысячами богословы

ныряли в ночь Твою, прозрев,

так отверзались вежды дев,

и в бранном серебре готовы

впасть юноши в Тебя, Ты гнев.

Среди благих Твоих угодий,

в тени пространнейших аркад

встречались короли мелодий,

поэты, свой лелея лад.

Ты веешь вечером сквозь долы,

поэтов сблизив и согрев;

в уста вдыхаешь им глаголы,

чтоб высились Твои престолы,

и каждый среди них напев.

Сто тысяч арф Тебя крылами

из бездн молчанья вознесли;

над замирающими мглами

и над небесными телами

Твое величие вдали.

Поэтами Ты расточён,

развеян вихрем их шептаний,

ищу Твоих я сочетаний

в сосуде будущих времен.

Я всеми ветрами разбужен,

ловец частиц Твоих в метель,

где Ты подобие жемчужин.

Как чаша, Ты слепому нужен,

в толпе порою обнаружен,

для нищенствующего Ты кошель,

но и с младенцами Ты дружен,

вмещающийся в колыбель.

Искатель я, моя Ты цель.

Не знаю, древний или новый

пастух, чье стадо из перстов,

от взоров чуждых на покров

надеющийся, но готовый

восполнить все Твои основы:

сам без Тебя я не готов.

Заходит солнце и в собор,

чьи стены – образы святые

дев, старцев, празднично златые

и царские врата – литые

крыла, которым верен взор.

Между колоннами притвор,

стена в светящихся иконах,

и камни, как на горных склонах,

возносят в серебре свой хор,

чтоб в царских просиять коронах

в безмолвной красоте с тех пор.

Бледна, как меркнущий закат

в голубизне ночей,

Жена, хранительница врат,

которой Ты был вечно рад;

Она вокруг Тебя, как сад

В сиянии лучей.

А купол Сыном озарен,

Он Твой небесный клад.

Благоволи взойти на трон

и тронь мой робкий взгляд.

Я здесь паломник и в гробу,

в неведомом краю.

Ты камень у меня во лбу.

Жечь семь свечей не устаю,

чтоб видеть Божьему рабу

на образах свою судьбу,

как родинку Твою.

Я понял, с нищими казнясь,

что, ветер, Ты не стих;

они качаются, клонясь,

от веяний Твоих.

Крестьянин старый с бородой;

он как Иоахим,

объятый тьмою вековой

за родовою чередой,

но проявился образ Твой,

еще не тронутый молвой

со всеми в нем и с ним.

Как Ты веков ни трать,

Твой дух – начало всех начал;

Тебя крестьянин замечал,

и подбирал, и расточал,

чтоб снова собирать.

Как на винограднике, где гуще

лозы, прячется шалаш,

меж Твоих ладоней малой кущей

я таюсь, я ночь Твоя и страж.

Не чета смоковнице бесплодной,