Дверь открылась, в комнату вошла Тоня и встала рядом с Мелиссой, держа в руках кухонное полотенце, с широко раскрытыми глазами.

– Ты уволена, – почти добродушно проговорил Ньюсом.

– Да, разумеется! И это лучшее, что случилось со мной за последний год.

– Не увольняйте ее, – вдруг встрял Райдаут. – Если вы это сделаете, то и я буду вынужден уйти.

Ньюсом выпучил на Райдаута глаза, в недоумении подняв бровь. Его руки стали шарить по бедрам и бокам, как и всегда, когда заканчивалось действие обезболивающих.

– Она нуждается в уроке во славу Господа нашего. – Райдаут наклонился к Ньюсому, заложив руки за спину, прямо как на картине, которую Кэт видела в кабинете учителя Ихабода Крейна в школе Вашингтона Ирвинга. – Она сказала свое слово. Теперь позвольте мне сказать свое.

Ньюсом потел все больше, и тем не менее продолжал улыбаться:

– Начинайте. Я верю, что хочу это услышать.

Кэт уставилась в глубоко посаженные, вызывающие тревогу глаза Райдаута:

– Я тоже в это верю.

Райдаут, сквозь редкие волосы которого проглядывал розовый череп, все так же заложив руки за спину и сохраняя торжественное выражение на длинном лошадином лице, внимательно изучал медсестру:

– Наверное, вы никогда не страдали от боли, мисс?

Кэт едва сдержалась, чтобы не вздрогнуть и не отвернуться:

– Когда мне было одиннадцать, я упала с дерева и сломала руку.

Райдаут округлил губы и чуть слышно присвистнул:

– Сломали руку, когда вам было одиннадцать. Вот уж действительно настрадались.

Она покраснела и, почувствовав это, возненавидела себя, но сделать ничего не могла:

– Можете сколько угодно меня унижать, но на моей стороне многолетний опыт работы с пациентами, испытывающими боль. Это сугубо медицинская точка зрения.

Теперь он мне расскажет, что начал изгонять демонов, маленьких зеленых богов или как там их еще называют, когда я под стол пешком ходила.

Но он не стал.

– Я вам верю, – примирительно проговорил он, – более того, я уверен, что вы хорошо выполняете вашу работу. Наверняка вы сталкивались и с симулянтами, и притворщиками, и отлично знаете этот тип людей. А я повидал медсестер, которые думают как вы, мисс. Обычно они не такие красавицы, – наконец-то в его речи промелькнул характерный акцент: вместо «красавицы» он произнес «кросавицы». – Но всех вас объединяет то, что вы недооцениваете боль, которую испытывают ваши подопечные, боль, которую вы и представить себе не можете. Вы работаете у больничных кроватей, с пациентами разной степени тяжести. У некоторых боль вполне терпима, а другие испытывают настоящие страдания. И очень скоро вам всем начинает казаться, что большинство преувеличивает свои страдания и притворяется, правда?

– Конечно, нет, – ответила Кэт. Что случилось с ее голосом? Почему он вдруг стал таким тихим?

– Нет? Когда вы сгибаете им ноги на пятнадцать или даже на десять градусов и они начинают кричать, разве где-то в глубине души вы не считаете ваших больных обыкновенными лодырями, которые ленятся выполнять тяжелую работу и всеми силами пытаются вызвать у вас жалость? Когда вы входите в комнату и видите, как бледнеет лицо больного, разве вы не думаете: «Опять приходится иметь дело с очередным притворой»? Разве не испытываете вы, раз в жизни сломавшая руку, все большую и большую неприязнь к тем, кто умоляет вас оставить его в покое или дать еще одну дозу морфина?

– Это несправедливо, – проговорила Кэт. Почему-то ее голос теперь опустился почти до шепота.

– Когда вы были еще новичком, вы умели распознавать настоящие страдания с первого взгляда, – сказал Райдаут. – Когда-то вы наверняка поверили бы в то, что увидите через несколько минут, потому что в глубине души и сами верили, что в теле больного живет зловредный маленький бог. Я хочу, чтобы вы остались здесь и освежили память… а еще чувство сострадания, которое вы подрастеряли за долгую трудовую жизнь.