Она проговорила, уткнувшись ему в грудь:

– Я вижу тебя на берегу огромного озера. Ночь, и в небе полно звезд. Сотни рыбачьих суденышек покачиваются на воде. В каждой лодке по крайней мере один человек, в некоторых – трое или четверо, но никого конкретно нельзя различить, слишком темно. Ни одна лодка не движется, все стоят на якоре, потому что всё обратилось в слух. Так тихо, что тебе нет необходимости кричать. Твой голос просто плывет над водой.

Он погладил ее по плечу.

– Чудесный… – он чуть не сказал «сон», но это прозвучало бы как-то пренебрежительно, – образ.

Она издала звук, который мог быть жалобным согласием или сдавленным криком боли. Она приникла к нему всей тяжестью тела, но он дал ей успокоиться, стараясь не шевелиться. Против того места, где сидели Питер и Беатрис, располагалась кондитерская. Там еще бойко торговали, несмотря на поздний час, пятеро посетителей сгрудились у кассы, и еще несколько просто разглядывали витрины. Питер наблюдал за молодой, хорошо одетой женщиной, сгребающей охапки товаров с витрины. Огромные коробки пралине, длинные тонкие картонки с песочным печеньем, швейцарская плитка «Тоблероне» величиной с дубинку полицейского. Прижимая сласти к груди, она скрылась за пилоном, поддерживающим потолок магазинчика, будто намеревалась проверить, нет ли чего, выставленного снаружи. Потом просто удалилась в круговорот толпы, по направлению к женским туалетам.

– Я только что стал свидетелем преступления, – прошептал Питер в ухо Беатрис. – А ты?

– И я.

– Я думал, ты задремала.

– Нет, я тоже ее видела.

– Должны ли мы ее задержать?

– Задержать ее? Ты хочешь сказать, сами?

– Или, по крайней мере, сообщить продавцам.

Беатрис прижала голову к его плечу еще сильнее, пока они наблюдали, как женщина исчезает в уборной.

– Это кому-то поможет?

– Это напомнит ей, что воровать нехорошо.

– Я сомневаюсь. Если мы схватим ее за руку, она просто возненавидит нас.

– Так что же, как христиане, мы должны не обращать внимания на кражу?

– Как христиане, мы должны нести любовь Христа. И если мы выполним эту задачу, то создадим людей, которые не захотят творить зло.

– Создадим?

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Вдохновим. Обучим. Покажем путь.

Она подняла голову и поцеловала его в лоб:

– Именно то, что ты собираешься сделать. В этой твоей миссии. Мой храбрец.

Питер вспыхнул, благодарно заглотив комплимент, как изнывающий от жажды ребенок. Он даже не представлял себе, как нуждался в нем именно сейчас. То, что возникло в груди, было настолько огромно, что он подумал, грудь его взорвется.

– Я пойду помолюсь, – сказал он. – Хочешь со мной?

– Чуть позже. Иди пока сам.

Он встал и без колебаний пошел в аэропортовую молельню. В каждом аэропорту – Хитроу, Гатвике, Эдинбурге, Дублине и Манчестере – он знал, где она находится, никого не спрашивая.

Это всегда была самая уродливая, самая безвкусная комната во всем комплексе, на максимальном расстоянии от сверкающих ульев торговли. Но в ней обитала душа.

Найдя молельню снова, он досконально изучил расписание на двери, надеясь, что не опоздал на редкое там причастие. Но ближайшее должно было состояться не раньше четверга в три часа пополудни, а в это время он будет уже на невообразимом расстоянии отсюда, и Беатрис начнет спать одна с Джошуа в ногах, как будет спать долгие месяцы.

Он тихо отворил дверь. Три мусульманина стояли на коленях, не обратив на него внимания, когда он зашел в комнату. Они смотрели на лист бумаги, приколотый к стене, с отпечатанным на компьютере изображением стрелы, похожим на дорожный знак. Стрела указывала на Мекку. Мусульмане кланялись, вздымая зады, и целовали ткань ярко раскрашенных ковриков, предоставленных аэропортом напрокат. Безукоризненно одеты: шитые на заказ костюмы, дорогие часы. Блестящие туфли из лаковой кожи стояли в стороне. Носки на пятках натягивались и чуть не лопались от ретивых поклонов.