И этот час наступил. В семь утра двадцать девятого марта поезд прибыл на Московский вокзал, и уже через сорок минут Аврора и полусонный триумфатор Франик входили в квартиру. Дома царила тишина, мальчики, вероятно, еще спали, и Аврора, приготовив себе и Франику легкий завтрак, готовилась разбирать сумку с московскими покупками, сделанными перед самым отъездом. Она услышала, как скрипнула дверь комнаты мальчиков, значит, кто-то из них проснулся. И действительно, на кухню явился Вадик, как это ни странно, не в сползающих до лобковой растительности пижамных штанах и с обнаженным торсом, а полностью одетый. А из-за его спины… А из-за его спины выглядывала девица. Тоже полностью одетая. В какой-то странный подрясник с бахромой, а поверх расшитого бисером подрясника в длинную, обвисшую чуть не до колен вязаную кофту. С платком, намотанным вокруг шеи. Второпях намотанным, некрасиво и неаккуратно, лишь бы-лишь бы, намотанным без всякого самоуважения. Намотанным, чтобы скрыть густо расположенные свежие следы от поцелуев, Вадькиных или чьих там еще. Вот для чего намотанным! Это ясно как день.

Девица была красивая, как американская актрисуля. Вот черт. «Черт возьми!» – сказал бы мсье де Ла Моль при виде такой потрясающей красотки. «Дьявольщина!» – сказал бы мсье де Коконасс и встопорщил бы рыжие усы. «Ах!» – сказала бы королева Маргарита и закусила бы кружевной платочек, чтобы не разрыдаться от ревности и досады. «Хм-хм!» – сказал бы герцог Гиз и оглядел бы красотку с головы до ног и в обратном направлении. А королева-мать промолчала бы, улыбнувшись с лицемерной приветливостью, и сделала бы собственные далеко идущие выводы.

И Аврора приветливо улыбнулась:

– Доброе утро, молодые люди. Как спалось?

– Привет, мам.

Вадька явно трусил, у него даже верхняя губа вспотела. А девица держалась ничего себе, уверенно и, уж насколько была способна, скромно. Бывалая девица. Прекрасно понимает, что Вадьку, как только она отбудет, ждет серьезный разговор. Допрос ждет Вадьку. Допрос третьей степени, допрос с пристрастием. Допрос с применением «испанского сапога», дыбы и пытки водой.

– Привет, мам, – повторил Вадим. – Доброе утро. С приездом. И тебя, Франик. Как успехи? Это Инна, моя однокурсница и… И невеста. Вот. Мы женимся.

– В добрый час, – коварно улыбнулась королева-мать одними губами. – Прямо сейчас женитесь, или это не очень срочно, и я успею предложить вам кофе и яичницу?

– Спасибо, – подала голос девица Инна. Вид у нее был голодный. Вадька ее что, не накормил? С него станется.

– Прошу, – повела рукой королева-мать. – И помогите мне накрыть на стол, Инна. Чашки – там, тарелки – сами видите. Яичница сейчас будет, а кофе уже готов. Разливайте. Вы тоже будущий педиатр, как Вадим?

– Нет, – ответила девица Инна немного хрипло, как у них теперь модно стало, – нет. Я слишком паршиво учусь. Я, наверное, патологоанатомом стану, если из института не выгонят. В анатомическом театре, уж точно, никого не зарежешь и не залечишь. Первый докторский принцип – не навреди.

И она мило и грустно улыбнулась. Это шутки такие, что ли? Специальные, докторские. Вадька иногда так шутит, что мороз по коже. Интересно, руки-то она хорошо моет? Вадька на нее что-то косо посмотрел. Шокирован, поросенок, ее непосредственностью. Предпочел бы, чтобы для первого раза она показала себя пай-девочкой. Пай-девочкой! Ха! В такой-то кофте! Вот и красней теперь, милый друг, за свою хиппозу. Будешь знать, кого в дом вести. Поженятся они! Как бы не так.

И Аврора приняла решение, основанное на первом врачебном принципе – не навреди. Не навреди, будь терпима и терпелива, терпелива и ласкова. И тогда пациент – сын родной – быстро придет в сознание и поймет… Поймет, что его «предмет» – типичное не то. С этой девицей неприятностей не оберешься. Откуда бишь она? Из Братска? Прелестно. Где-то там под водами разлившейся Ангары похоронена мать Олежки, но это так, просто вспомнилось. И Аврора, одним глотком допив кофе, переплела пальцы и, нежно-нежно глядя на оголодавшую после бурно проведенной ночи парочку, уплетавшую яичницу, сказала: