– Ты, Никишка?

– Я, Лексей Савельич. Здравствуй. Как живем?

– Да ничего. Вы как?

– Мы тоже ничего. Что новенького?

– Да ничего… У вас как?

– У нас тоже ничего… Ночью колчаковского офицеришку шлепнули.

– Дело неплохое… А меня опять сам лаял.

– За пьянку?

– За нее за самую, будь она проклята.

– Тебя бить надо.

– Меня? Правильно.

– Заходи вечерком, поговорим.

– Ваши гости.

– Принеси проса хоть горстей пять, второй день голуби не кормлены.

– Ладно.

– Тебе хорошо слыхать?

– Так себе, будто таракан в ухе.

– Ежели спонадоблюсь, звони.

– Обязательно… И ты звони.

– Я-то позвоню. Прощай, Лексей Савельич.

– Прощай, Никишка.

С довольной улыбкой Ванякин бережно вешал трубку, но, увидав франтоватого секретарька, ожесточался и, повышая голос до крика, на самом простом обывательском языке пересказывал очередной декрет, добавляя от себя или о выселении буржуазии из особняков, или о козьем и коровьем молоке, которое через квартальные комитеты бедноты предписывалось «всецело и по совести делить между детями советского города Клюквина».

В первое же воскресенье Ванякин напивался наново, катался по городу на исполкомовской паре с гармонью, с песней. Разгуливающие по главной улице жители шарахались к заборам и шипели:

– Комиссары… Комиссарики…

Приходили из деревень ходоки, комбедчики, председатели сельсоветов. Капустин запирался с ними в кабинете, угощал чаем с сахарином, подробно выспрашивал о мелочах деревенского житья-бытья, на прощанье тряс дубовую руку делегата и, если это был человек свой, напутствовал:

– Подкручивайте кулакам хвосты!.. Без кулака и буржую городскому не воскреснуть… Себя блюдите пуще глазу – чтоб ни пьянцовки, ни разбою не было… Помни: у нас простонародная революция… Держи уши вилкой и стой на страже!

Каждый день нависали над исполкомом конфликты.

Конец ознакомительного фрагмента.