Непонятное стариково веселье ее раздражало, и Юля пошла в атаку:

– Ничего они у вас не глухие! Трасса недалеко. И большое село рядом. Вполне современное. Мы его проезжали.

– Каменный Брод, что ли? Ироды там! Упыри проклятые! – Дед вскинул костыль, и глаза его воинственно блеснули. – Помяни мое слово, они Максимку сгубили!

– У вас есть доказательства? – разозлилась она окончательно. – Тогда садимся в машину, отвезу вас в полицию!

– Как же, разбежался! – осклабился дедок, явив миру полный рот металлических зубов. – Башку там сразу открутят, как куренку! Мне хоть девятый десяток пошел, а пожить еще охота.

– Вам открутят? – опешила Юля. – Нужны вы больно полиции!

– Не скажи! – Старик в последний раз затянулся сигаретой, а окурок бросил на землю и раздавил костылем. – Небось не знаешь, что тута при Сталине творилось, а потом, значитца, при Хрущеве? Хотя откуда тебе знать? Молодая еще! Зона тут была. Люди срок мотали! Гранит добывали и кварц. Взорвут в карьере породу, а после на тачках вниз с горы каменья эти спускали…

Юля бросила взгляд на его руки. На пальцах одной – синие буквы «Гоша». На другой – «Север» и заходящее солнце. На предплечье виднелась еще одна татуировка – синее растекшееся пятно. Юля присмотрелась и не поверила глазам. В глухом подтаежном селе и такое? У дряхлого старика? Но ближе подойти не рискнула. Вдруг старикашка только и ждет, чтобы огреть ее костылем и затащить в свои подземелья. Бог с ней, с татуировкой. Юля решила списать все на расплавленные солнцем мозги. Заметив ее удивление, старик весело ощерился.

– Поняла, значитца? Это меня Гошей кличут! Егор Михайлович получается. Можно просто – Михалыч. Я тут и сидел. Восемь лет от звонка до звонка. Кайлом махал да тачки катал. Вместе с мужем Глашкиным.

– Вас по политическим убеждениям арестовали?

– Зачем по политическим? Нет, дочка, идейных у нас мало было, не те времена. Я бычков украл колхозных, цыганам продал, ну и загремел. Хорошо под амнистию попал. Тогда за расхищение колхозного добра можно было и поболе схлопотать. А вот мужа Глашкиного за то посадили, что колхозный керосин продавал налево-направо. Ленька, царствие небесное, покойный муж Настасьи, на Петра-то и донес.

– Ужас какой! – выдохнула Юля. – Как же Глафира после того с Настасьей разговаривает?

– Так дело прошлое, – пожал плечами Михалыч. – С кем ей еще говорить? Настасья – баба вздорная, да ведь живая душа! Хотя любит нос в чужие дела совать и слухи по деревне разносить.

– А с мужем Глафиры что случилось? – прервала его Юля.

– Вышел он в шестьдесят пятом полным инвалидом, а через год, как Иринка родилась, преставился.

– Но причем тут Каменный Брод?

Михалыч вновь выдернул сигарету из пачки и чиркнул спичкой. Затянулся и исподлобья посмотрел на девушку.

– Жили они там, – пояснил он, сплевывая. – Вертухаи! И начальник колонии там же обитал. Еще по тем временам домину держал богатую. К нему со всей страны люди ехали с подношениями, умасливали, чтобы к родным на свидание допустили. На зэках он и поднялся. Дурной человек был. И прихвостни его не лучше. Все там обосновались. Из Каменного Брода до колонии ближе. Им еще и государство дома давало, как же, полезным делом товарищи занимались!

Михалыч зло ощерился и, неуклюже развернувшись, поковылял к завалинке. Усевшись, поманил Юлю пальцем. Она неуверенно потопталась на месте, но подошла и присела рядом. Михалыч смолил цигарку и молчал, смотрел в пустоту. Лицо его нехорошо исказилось. Она тоже молчала, понимая, что старику неприятно вспоминать прошлое. Он заговорил снова, но уже без усмешки: