Раз в идеальном мире можно чертить звуки, то и тишина в этом мире может быть «звонко-звучной» (один оксюморон тянет за собой другой)[17].

В третьей строфе стихотворения идеальный мир лирического героя расширяется, отвоевывая у реальности все больше и больше пространства. Если в двух начальных строфах областью преображения служили лишь печные изразцы, то теперь воображаемые садовые беседки[18] «вырастают» повсюду, вырываясь за пределы пространства печи и, кажется, не имея уже четких соответствий в реальном предметном мире комнаты лирического героя.

Четвертая строфа «Творчества» после первой публикации стихотворения спровоцировала наибольшее количество насмешек. Никто не понимал, как в небе могут одновременно оказаться и месяц, и луна.

В частности, не слишком остроумный юморист, скрывшийся под псевдонимом «Фиолетовый глаз», напечатал на стихотворение Брюсова такую пародию:

А малоизвестный стихотворец П. Голощапов уже в 1913 году предложил ироническое рациональное объяснение для одновременного появления месяца и луны в «Творчестве» – по-видимому, лирический герой просто-напросто выпил лишнего:

То объяснение, которое предлагается самим поэтом в «Творчестве», ничуть не менее рационально, только вытекает оно из логики развертывания стихотворения, от первой строфы к четвертой. Вот это напрашивающееся объяснение: в небе всходит молодая луна, на кафельном изразце появляется ее отражение.

И, наконец, в финальной строфе стихотворения окружающий лирического героя реальный мир окончательно преображается в мир идеальный, созданный его творческим усилием. Герой предстает абсолютным властителем этого мира, к которому «с лаской ластятся» даже его «тайны».

По-видимому, сам Брюсов ясно понимал, что его стихотворение слишком подчинено логике и разгадывается как ребус, а поэтому не может считаться полноценным произведением символиста. Ведь символизм делал ставку не на логическое, а на интуитивное познание мира. Грех рационализма автор «Творчества» попытался искупить, оформив свой текст как магическое заклинание. Отсюда – завораживающие синтаксические повторы и вариации, перетекающие из строки в строку стихотворения. Отсюда же – многочисленные фонетические взаимоуподобления в тексте («ЛопАсТИ ЛАТАнИй», «ТрЕпЕщЕТ ТЕнь» и т. п.), а также – включение в словарь стихотворения экзотических существительных. Кто из нас, не заглядывая в словарь, объяснит, что такое «латания» и что такое «киоск» в том значении, которое этому существительному придано в «Творчестве»?

Остается отметить, что мемуары Владислава Ходасевича о Брюсове дают нам, вообще-то говоря, редко предоставляющуюся филологу возможность проверить правильность хода своих рассуждений сверкой с фактическим материалом. В этих мемуарах Ходасевич так описывает обстановку брюсовского дома в Москве: