– Прохоттии, рюская сфиньйа, – сказал один из конвоиров, молодой, на пару лет старше меня.

– Он же… – начала она, но второй эстонец спросил:

– Тти тоше хоччешь? – и она, согнувшись, поспешила прочь.

Я тем временем научился кое-как дышать и встал на ноги. Никогда в жизни меня не били с такой силой и злобой. И, может быть, поэтому страх вдруг выключился… а точнее – перегорел, как лампочка. Я вытер о боковые карманы куртки содранные ладони и зашагал дальше.

Мы перешли через пути, через другие… На третьих стояла коричнево-желтая громада броневагона с танковой башней, на ней сидели двое солдат в расстегнутых комбинезонах и играли в карты. А левее двое часовых – в черной форме, в кепи и с повязками на рукавах, с винтовками через плечо – прохаживались туда-сюда вдоль стенок вагона-скотовозки. На повязках я различил надпись: «Polizej». Полицаи… Эстонцы заговорили с ними по-немецки, и один из полицаев откатил в сторону вагонную дверь – на полметра, только пролезть. Тот, который ударил меня прикладом, подпихнул в спину и усмехнулся:

– Полесай, рюски. Польше не уфиттимса.

– Как знать, тварь, – ответил я ему через плечо. – Но молись, чтоб не увиделись.

И полицай задвинул дверь прямо перед побелевшими глазами эстонца.

Я почему-то думал, что внутри вагона будет темно, но там оказалось достаточно света – доски были пригнаны неплотно, тут и там перекрещивались лучики. Пахло несвежей соломой и людьми. Я стоял около захлопнувшейся двери, не решаясь сделать хотя бы один шаг. Мне вдруг стало опять очень страшно – не от чего-то, а вообще, – и я просто осматривал вагон.

Тут были дети. В основном маленькие, лет по пять-десять, девочки и мальчики, не меньше тридцати. Большинство из них спали аккуратным рядком на этой соломе, несколько сидели, приникнув к самым широким щелям и тихонько переговаривались. Если я что-то понимаю в одежде, то дети были городские, хотя все их барахло было грязным и потрепанным. На меня никто из них не посмотрел.

Вместе с этими детьми были три или четыре – я внезапно разучился воспринимать окружающее как цельную картину – девочки постарше, может, моего возраста, может, чуть младше или чуть старше. Я не оговорился – именно с этими детьми, потому что девчонки находились вместе с младшими и одна, что-то приговаривая, переплетала косы сразу двум мелким. А в правом конце вагона сидели старшие мальчишки, тоже моих лет. Вот они на меня смотрели, и потом один из них – скуластый и курносый крепыш – негромко окликнул:

– Эй. Чего стоишь, иди сюда.

Я подошел и сел без приглашения. Вытянул ноги, прислонился спиной к щелястой стене и вдруг понял, что невероятно устал. Это было последнее, что я успел подумать связно, – дальше надвинулась чернота. Если ребята что-то и хотели у меня спросить – это им не удалось.

Даже во сне я продолжал помнить, что со мной случилось и не удивился, когда, разбужденный толчками в плечо, открыл глаза и увидел все тот же вагон. Младшие гомонили сдержанно, словно чего-то ждали… и я как-то не сразу сообразил, что принесли еду – большой бачок. Что интересно: старшим пацанам ничего не стоило, конечно, установить в вагоне свою диктатуру, но они спокойно смотрели, как девчонки раскладывают какую-то кашу и тонкие ломтики серого хлеба в ладони младшим. Мне это понравилось, и я поинтересовался у разбудившего меня курносого:

– Чего, пайку принесли?

– Мотал, что ли? – поинтересовался быстроглазый худощавый паренек. Я понял, что он спрашивает про зону и отозвался:

– Не, так…

– Жаль, я думал – своего брата блатнячка встретил, а ты тоже фраер… – вздохнул он. Курносый молча показал ему кулак, а я понял, что это все просто приколы. Худощавый усмехнулся, откинулся на сено и негромко запел: