В этот момент в комнате не было больше табелей учёта и служебных инструкций. Была только одна сцена: женщина, стоящая на грани удовольствия, и мужчина, который в порыве своего отчаяния и обожания готов был остаться на коленях навечно.

Дмитрий Иванович продолжал трудиться с тем рвением, которое в иных условиях могло бы принести ему грамоту "Лучший сотрудник месяца". Его движения были неуклюжими, но удивительно искренними: в них чувствовалась не расчётливая хитрость взрослого мужчины, а отчаянная, почти детская страсть понравиться, быть нужным, угодить.

Кляпа стояла, слегка покачиваясь, держась руками за край стола, как канатоходец за балансировочную жердь. Её пальцы побелели от напряжения, ногти вцепились в гладкую поверхность так, что подушечки под ними казались готовыми лопнуть.

Дыхание становилось всё тяжелей, срываясь короткими, трепещущими выдохами. Жаркая волна, поднимаясь изнутри, заливала грудь, живот, расходясь по бёдрам мелкими судорогами. Тело, до того подчинённое разумной игре, начало бунтовать, вырываясь из—под контроля с той же яростью, с какой заточённая птица мечется в клетке при виде открытой двери.

Дмитрий Иванович, словно почувствовав эти изменения, принялся работать ещё усердней. Его голова двигалась в рваном ритме, дыхание било жаром по внутренней стороне бёдер Кляпы. Его пальцы, вцепившиеся в её бёдра, дрожали, будто он держал не женщину, а канат над пропастью, за который цеплялась вся его жизнь.

Кляпа застонала – низко, хрипло, как дикая зверушка, застигнутая на рассвете волной сладкой агонии. Этот стон вырвался сам собой, пробив толщу контроля, разорвав плёнку игры. Лицо её исказилось в странной, прекрасной гримасе: губы приоткрылись, глаза закрылись, ресницы дрожали, ловя свет из ниоткуда.

Судорожный вздох пронёсся через всё тело, пробежав по позвоночнику шальной искрой. Бёдра Кляпы дрогнули, колени начали предательски подгибаться. В этот момент она обеими руками вцепилась в волосы Дмитрия Ивановича, впилась в них так, что наверняка оставила следы на коже головы, и, стонущая, прижала его лицо к себе с такой силой, что тот едва устоял на коленях.

Он принял этот натиск покорно, без единого звука протеста, позволил себе быть втянутым в этот вулкан удовольствия, словно давно мечтал об этом, как о высшей милости богов. Его лицо скользнуло глубже, прижимаясь к ней всем своим отчаянным существом.

Кляпа слегка присела, её тело невольно ловило ритм ударов сердца, с каждой секундой дрожа всё сильнее. Ноги дрожали, бёдра вибрировали, словно натянутые тетивы. Всё существо её оказалось в плену судорог, в коротких, прерывистых всплесках то ли боли, то ли наслаждения, то ли древнего, звериного восторга, которого человек стыдится наяву, но которому покоряется в тайне.

Валентина внутри сжалась до размеров горошины. Она ощущала всё, каждую дрожь, каждый выдох, каждый неуклюжий, но страстный рывок головой Дмитрия Ивановича. И вместе с ужасом, пронзающим до самых костей, в ней начала просыпаться странная, крамольная гордость: её тело, её женственность были способны довести мужчину до такого полного, безоговорочного подчинения.

Когда кульминация настигла Кляпу, она не смогла сдержать крик – глухой, рваный, будто прорывавшийся сквозь слой плотного воска. Всё её тело дернулось, выгнулось, сплелось в безумной судороге. Она чуть сильнее присела, прижимая голову Дмитрия Ивановича к себе, и в этот момент его лицо оказалось залито влагой удовольствия, тяжёлой, солёной, живой.

Мужчина не сопротивлялся. Наоборот, его пальцы сжали её бёдра крепче, а голова приникла так тесно, будто он хотел исчезнуть там, раствориться, стать частью этой всепоглощающей сладости.