– Знаешь, – ухмыльнулась она той противной улыбкой, какая получается только у неё, – Именно потому, что я повидала столько смертей, не боюсь этой гадости.

И покосилась на пачку, лежавшую неподалёку.

– Когда привозят стариков стародавних лет, всю жизнь дымивших, как неисправные паровозы, и пьющих, что под руку попадёт… Привозят из-за того, что по оплошности топором себе по ноге заехали, а вслед за ними – сопляков двадцатилетних, сигарет и водку на дух не переносящих, с раком лёгких или желудка. Где здесь истина? И при чём здесь сигареты? И, тем более, при чём здесь грёбаная медицина? Из-за этого я часто себя спрашиваю: «А что я, чёрт возьми, здесь вообще делаю?». Может, ответишь на них, раз такой умный?

Тогда я был умный, поэтому не придумал, что ответить. Пришлось молчать.

– По-моему, – после минуты задумчивости продолжила она, – единственный вред от сигарет – это когда дым попадает в глаза. Да и это совсем уж вредом назвать сложно. Дым попал, глаза начинает щипать, они слезятся, и чувствуется своеобразная боль. А боль, в свою очередь, помогает понять, что ты – живой.

Последний раз затянувшись, я потёр слезящийся глаз и остаток сигареты затушил в пепельнице. Тушил долго, с увлечением и удовольствием не меньшим, чем курил.

Чад рассеивался, пропадая где-то в районе потолка. Вместе с ним, казалось, уходит и тупая тяжесть из головы. Гнёт имел своё, вполне конкретное, предназначение – он охранял от ощущения жизни, от чувства, что есть время и оно идёт вперед, что есть дела и обязанности, которые я должен выполнять, а ещё есть люди помимо меня.

Секунды снова двинулись послушным осликом по кругу. Стрекотание прытко бегущей стрелки постепенно становилось слышно сначала, будто из соседней комнаты, а затем всё четче, словно приближалось.

«Тик-тик-тик-тик-тик…» – короткими шажочками семенила стрелка.

Я посмотрел на часы, висевшие на стенке, прямо над кроватью. Большой круглый хронометр с Гомером Симпсоном посредине. Когда-то мне их подарил лучший и единственный друг как напоминание – не стань таким, как Гомер. Потому что у меня все задатки для этого были.

Большая стрелка замерла на трёх, маленькая – на девяти. Пятнадцать минут десятого.

Понедельник.

Оказывается, моя смерть похитила всего лишь около двух часов. Так много и так мало…

Я встал, разыскивая глазами рубашку. Нужно одеваться и идти на работу, на которую давно уже опоздал.

Знаю, что там надо кое-что завершить…

***

Хочу ли я идти на работу? Хочу ли выходить наружу? Хочу ли появляться на людях?

Ответ – да.

Но не для того, чтобы, как раньше, вставать каждое утро, исключая уикенды, проклиная всё, на чём свет стоит, и тащиться в ненавистную психушку. Выходя на улицу, смешиваться с безлико-серой толпой таких же живых трупов, как и я. Не для того, чтобы смотреть на грустные от безысходности лица работяг и самому быть таким же, потому что с удовольствием и улыбкой ехать на любимую работу нельзя.

Работу вообще любить нельзя. Работа – каторга! И это закон. Нельзя работать, можно поскорей отрабатывать и спасаться бегом в свое убогое, унылое жилище до следующего утра.

Нет. Не для этого.

Я всего лишь хочу посмотреть, что же изменилось во мне, как я теперь воспринимаю всё, что создаю и разрушаю… Только выйдя во внешний мир, я могу в полной мере оценить всю разницу меня «до» и «после». Мне нужно идти, иначе как я смогу найти свой след?..

Через пятнадцать минут я готов.

Одел не то, что положено (строгий костюм), а то, что удобно и нравится – джинсы-классик, синюю хлопчатобумажную майку с надписью «Tommy SPORT» и летние светло-коричневые туфли. Глядя в зеркало, поймал себя на мысли, что первый раз в жизни одеваюсь для себя. Остался доволен.