– А эти обрезки ты сможешь носить с собой. Вот смотри, все на отдельных кусочках. Здесь – ее близкая родня: отец, тетка, дети тетки, сводные братья и сестры по отцу… не ее самой, а тетки. Вот здесь – враги их семьи, те, к кому они должны питать неприязнь за былые обиды. Варвары мстительны и злопамятны, прощение и милосердие им неведомо, и ты не должен упустить ни одного случая этим воспользоваться.

– Обязательно, преподобная матушка.

– Где возле имени стоит крестик – значит, тот человек принял крещение. Вот здесь – влиятельные люди при дворе Хелены, кого можно склонить и на ту, и на другую сторону. Я надеюсь, мой сын не поскупится снабдить тебя весомыми звонкими доводами, чтобы склонить их на нашу сторону. И еще надеюсь, ты сумеешь верно употребить эти плоды наших долгих трудов. Мудрому достаточно немного слов.

– Примите мою вечную благодарность, преподобная матушка, за святое ваше попечение и верное покровительство. И еще…

– Что?

– Если бы я смел обратиться… перед тем как мне придется отправиться на те пути, на которых досточтимый епископ Адальберт каких-то полтора года назад едва не расстался с жизнью… Мне было бы так утешительно на прощание увидеть…

– Нет, видеть сестру Хельвидис тебе ни к чему. Довольно и того, что эти три благочестивых сестры преклонных лет косятся на меня в ужасе – я уже с полчаса беседую с молодым мужчиной, что мне вовсе не пристало. Но когда Господь по милости его увенчает труды твои успехом, возможно, мы вернемся к этому разговору…

– Да наградит бог вашу доброту, матушка. Прошу вас молиться обо мне преподобной Вальпурге Айхштеттской, чтобы она защитила меня перед Господом посредством своих заслуг, и чтобы Господь удостоил благополучного возвращения ничтожного и смиренного сына вашего Хродехальма…

Диакона Теодора на руках перенесли из телеги в дом, уложили – он так и не проснулся, но бормотал что-то по-романски. Аббат Гримальд, хмурый и молчаливый, то и дело хватаясь за бок, ушел к своему месту на спальном помосте и принялся молиться. Вид у него был нездоровый, бурые круги под глазами потемнели сильнее обычного. Рихер сидел у стола и молча смотрел то на одного, то на другого, и сейчас его тонкое лицо приобрело неприятное, тяжелое и жесткое выражение. На столе горели два глиняных светильника, освещая его угрюмые глаза, а уже в трех шагах от стола начиналась вязкая тьма, заполнившая все пространство обширного, рассчитанного на пару сотен человек дома. Не оглядываясь по сторонам, Рихер всей кожей ощущал этот дом: бревенчатые стены, соломенная крыша, земляной пол, усыпанный уже подвядшей травой, испускавшей тонкий, но дурманящий голову сладковатый запах. Каково-то будет жить здесь месяц за месяцем… Хорошо хоть, очаг большой, длинный и широкий, а кровля высокая – не придется мерзнуть и задыхаться в дыму, когда настанет время разводить огонь.

– Ты не ложишься? – осторожно окликнул его Хельмо, сидевший на краю помоста. – Пожалей себя, пора отдохнуть.

Рихер сначала не ответил, потом перевел взгляд на товарища.

– Немалый путь мы проделали, – обронил он, – но уехать от своих пороков и скорбей нам пока не удалось. Боюсь, от некоторых они не отвяжутся до самой Хазарии!

– Почтенные отцы слишком устали, – слегка улыбнулся Хельмо. – Мы с тобой моложе, но и мы…

– Если бы ты так нализался на первом же пиру у короля, я бы тебя выпорол, – с прорвавшейся злобой ответил Рихер. – Хорошо, что для ругов и норманнов это обычное дело, иначе они усомнились бы, что эти люди способны добраться до Хазарии хоть за десять лет. Однако и ты сидел, как в рот воды набрав. С тобой что случилось? Да, этот бревенчатый сарай не стоит одной прихожей королевского пфальца, а из камня у них только тронос старой королевы. Но ты знал, куда едешь, и это не причина изображать воплощение всех скорбей. Что ты воздерживался от их медового вина – достойно похвалы. Но мог бы и поболтать по-дружески с соседями, может, услышал бы что-нибудь любопытное.