Осоловело хлопая глазами, Ля Мюрэн постоял посреди роскошного кабинета, затем послушно сделал пару шагов к предложенному креслу, но садиться не стал. Повинуясь жесту хозяина, повернул голову и уставился на портрет, висящий на стене. На лбу дозорного выступили капельки пота, правая рука судорожно вцепилась в рукоять шпаги, дыхание стало шумным и прерывистым. Некоторое время он пытался бороться с чем-то, что одолевало его изнутри, затем обмяк и вынужден был опуститься на краешек кресла, однако тут же подскочил и с искаженным лицом бросился к де Бреку.

– Немедленно сними морок, нежить!

– Немедленно забери назад свои обвинения, сбир[5]! Надеюсь, ты уже понял: будь я виновен, я бы заморочил тебе голову так, что ты и не заметил бы ни меня, ни трупов!

– Еще одно слово – и я буду вынужден развоплотить тебя!

– Еще одно слово – и я оставлю в Полумраке послание, чтобы все Les Autres узнали, как дозорный Ля Мюрэн подкарауливает случайных путников, первых встречных, чтобы развоплотить их за то, чего они не совершали!

Двое стояли посреди лесной дороги, друг против друга, тяжело дыша и испепеляя взглядами каждый своего визави. Еще чуть-чуть – и воздух между ними мог бы заискриться, вспыхнуть, закрутиться огненным водоворотом! Однако громам и молниям не суждено было разразиться здесь и сейчас.

– Ладно, кровосос, – напряженно проговорил дозорный. – Я считал метку на твоем клейме, я запомнил твое имя. Только дай мне повод – я найду тебя, и тогда не жди пощады. А сейчас – проваливай!

Несколько мгновений вампир рассматривал Ля Мюрэна, и в его мертвых глазах мелькало нечто, не свойственное нежити, – не то любопытство, не то жалость. Затем он учтиво склонил голову и растворился в ночи.

Это было нечто странное, но его первый министр, взявшийся за дела при ужасном состоянии государства, (…) совершил столько чудес, что можно было подумать, что человек, сделавший столько всего, обладал какими-то сверхъестественными способностями.

Гасьен де Куртиль де Сандр, «Мемуары графа де Рошфора»

Отец Жозеф, начальник тайной канцелярии, поднял голову и внимательно посмотрел на свечу, стоящую на краю стола. Огонек колыхался, приплясывал, словно только что рядом с капуцином кто-то прошел; дрожащие тени мешали сосредоточиться на письме, которое отец Жозеф внимательно изучал. Следом за лепестком огня всколыхнулась и занавесь, скрывающая дверь, что вела в кабинет кардинала. Нет, никто не мог прошмыгнуть туда мимо бдительного помощника, и все же монах перекрестился. Он не боялся, отнюдь! Урожденный Франсуа дю Трамбле, искусство войны он постиг раньше, чем Господь повелел ему надеть рясу, и оружие в его руках держалось столь же крепко, как и вера в сердце. Кто бы ни пожаловал в этот час, капуцин сумел бы постоять за самого себя и за его светлость: не шпагой – так молитвой, не молитвой – так шпагой. Однако никто не пожаловал, виной же невольному дрожанию теней и портьер были проклятые сквозняки Лувра. Да, да, именно сквозняки.

Он вернулся к изучению строк, но мысль уже ушла, сбежала, улетучилась, увлеченная дуновением ветра туда, где за занавешенной дверью в глубокой задумчивости замер в кресле первый министр короля Людовика XIII – Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришелье. Отец Жозеф покачал головой: он не любил, когда кардинал задерживался допоздна в одиночестве. Это означало, что ум его высокопреосвященства – острый ум ученого и политика – напряженно работает над какой-то очередной проблемой. Ближайший помощник ревниво считал, что любое решение кардинала, принятое без его, отца Жозефа, совета и деятельного участия, в итоге выглядит чуть хуже, чем могло бы. Он вновь перекрестился, прося у Господа прощения за самолюбивые мысли.