– А может, господина хранителя ширмы позвать? – впал, как в ересь, в осторожное предположение Назук. – Он по-ихнему разумеет…

Для зинджа всякое должностное лицо становилось существом высшего порядка, к собственному племени непричастным: что сахиб ас-ситр есть самый что ни на есть сумеречник, Назуку в голову не приходило.

Изнутри в дверь заколотили – пока кулаками, но гвардейцы заметно попятились.

– Не надо звать господина Якзана, – резко отозвался Абу аль-Хайр.

В серо-желтые глаза полетучей смерти сегодня он мог и не смотреть. Фаррашей, наблюдавших за казнью и стаскивавших в кучу загаженные ковры, много и разнообразно тошнило. Пара шлепнулась в обморок – ханаттани, естественно, эти завсегда готовы изобразить страдание. Ну чисто танцовщицы, а еще говорят, что раньше из них вся Правая гвардия состояла… Абу аль-Хайр сегодня насмотрелся на смерть, так что обойдется он и без ночной совы, странницы из мира мертвых…

– Открывайте! – скомандовал.

Брусья с деревянным грохотом поехали в сторону.

Вопли с той стороны попритихли.

В Сумеречном дворе Абу аль-Хайру еще не приходилось бывать, и потому ятрибец замешкался.

Они стояли – повсюду. На желтых плитах привратного зальчика – в мятущемся свете факелов. На ступеньках – четко вырисовываясь белыми фигурами в ночной темноте двора. У крохотного фонтанчика – высокими лиловыми тенями.

Абу аль-Хайр почувствовал себя словно перед стаей ждущих котов: все морды, все удлиненные светящиеся глаза обращены к тебе. И только слабо двигаются под розовым пятнышком носа усы и распущенные, настороженные вибриссы.

– В чем причина беспорядка? Как вы смеете нарушать покой дома халифа непристойными криками?

В ответ каждый из стоявших во дворе и на ступенях сумеречников медленно поднял руку в длинном прозрачном рукаве. И показал ею вверх.

Повинуясь жесту бледных тонких рук, Абу аль-Хайр поднял лицо к ночному небу.

Сначала он ничего не понял.

Потом всмотрелся. Потом сморгнул. Потом зажмурил глаза, подержал их крепко закрытыми и резко распахнул.

Она – была.

Доселе невиданная, здоровенная, исходящая жидким желтоватым светом, плещущаяся выступами бледного лимба звезда.

– Что это? – ошалело пробормотал он в трясину уползающего в обморочную черноту Соломенного пути.

Чернота молчала. Оттуда тянуло стылым холодом вечности. В горячих, словно топленое молоко, переливах свечения новой звезды явственно обозначалась сфера – и два острых рога.

Глаза заслезились, Абу аль-Хайр смигнул и снова посмотрел в ворота Сумеречного двора.

В обращенных на него десятках кошачьих глаз плескалось звездное молоко. Бледные лица, прозрачные веки, улетающие с ночным ветерком легкие одежды. Морской бриз трепал тонкие волосы, словно расходилась в воде тысячью струек кровь из прокушенной губы…

– Она не настоящая, – своды привратного зальчика искажали сумеречный голос, он звучал гулко и низко, как медный гонг. – Не настоящая звезда. И она идет с запада. На западе нет ничего, кроме смерти.

– Что это? – с тихим ужасом повторил открывавший ворота тюрок.

Его круглое довольное лицо на глазах оплывало смертельной бледностью.

– То, о чем я пытался тебе сказать, о ибн Сакиб.

От этого голоса Абу аль-Хайр крутанулся на каблуках.

Тарик стоял в нескольких шагах от него – высокий, черный, синюшно-бледный. Черное зеркало, антипод бледных теней во дворе напротив. В пустых серых глазах переливалось нездешнее сияние.

– Конец света, – снова пошевелились бледные губы. – Смерть и погибель.

Жуткий, сочащийся светящимся маревом диск плыл в притихших небесах.

– Что? – леденея внутри, переспросил Абу аль-Хайр.