В какой-то раз Марат очнулся от зычного голоса Адика. Ему приходилось напрягаться, чтобы перекрыть гул мотора, бурление винта и треск мечущегося в парусине ветра, но, видимо, неотложность темы стоила усилий и неудобств, которые терпел вор. Поскольку он занимал место впереди, подле Лоры, ему пришлось повернуться к ней спиной, выставить колени в проход и пропустить под мышкой жесткую спинку лавки, чтобы обращать речь в нужном направлении. Он кидал слова назад, но не Марату, а тому, кто расположился рядом. В дреме Марат не заметил, что моряк сел бок о бок с ним, заперев его, быть может, неумышленно, между собой и бортом катера. Значит, расчет на то, что хотя бы на время плавания Краб будет привязан к штурвалу, не оправдался. Не будь Марат так истощен голодом, он сразу бы догадался, что море не река, команда даже такого маломерного суденышка состоит не из одного человека, кто-то в рубке есть. И все-таки он не мог отделаться от ощущения, что место у штурвала пусто и катер, бессмысленно ныряя в волнах, несется куда-то стихийным курсом, пока эти двое, устроившись на корме, с головой ушли в обсуждение посторонних предметов.

– Пять лет назад я был одним из вас. Вернее, первым из вас, – долетал до Марата сквозь привычные уже шумы катера голос Адика. – А теперь перестал быть. И знаешь почему? Кто-то жадно жил моей жизнью в мое отсутствие. А вот ты – счастливчик!

– Разве я счастливчик?! – уныло просипел моряк.

– Конечно, – злобно воскликнул Адик, – и твоя скромность – лучшее тому доказательство, ведь первая заповедь везунчиков – прибедняться, открещиваться от своей удачливости и твердить: «Я не я и фортуна не моя». Знаю я вас! Так и стоят перед глазами постные лица родственников и знакомых девушек, готовых при виде меня разреветься то ли от горя, то ли от ужаса и страха за себя, как будто не мне, а им обкорнали жизнь и волосы. Все, кроме меня, чем-то недовольны! На увеселительной морской прогулке я натыкаюсь на твой потухший взор. С другой стороны ерзает Лора, хватается за грудь, как будто от легкой качки у нее может выскочить сердце. А посмотри на этих голубков! – Адик насмешливо повел лобастой головой в сторону рыжей девушки и юноши, расположившихся на носу, у самого борта. – Как тщательно они укрывают свое личное счастье, повернувшись ко всем молодыми затылками и даже не воркуя друг с другом, может быть, лишь украдкой держат под лавкой судорожно переплетенные пальцы. Разве они не прибедняющиеся счастливчики, как и все на этой палубе? От вас тут не продохнуть! – Адик обвел глазами пассажиров. Марат не увидел, но почувствовал, как тот остановил на нем взгляд. – За исключением, быть может, вот этого доходяги. Какое безмятежное у него лицо! Заметь: он не грустит, как ты, по дохлой пиковой даме, а блаженно спит, жаря на солнце выпуклый пуп, хотя его трудно заподозрить в легкой жизни, если даже пуповину, судя по этой пуговице, ему перетягивал пьяный ветеринар.

Адик мог изгаляться сколько угодно, Марата не задевали его измышления, но они привлекли нежелательное внимание Краба, который, в эти секунды пусть и от нечего делать, разглядывал его лицо, машинально запоминая. Марат сунул руку в карман, где лежал нож, распахнул глаза и с неприязнью внезапно разбуженного человека хрипло проговорил:

– Чего?

– Чужой ты тут, вот чего! – ответил бесцеремонно Адик и покончил с Маратом: – Спи дальше, карлик, никто тебя не трогает, – продолжал, кивая на парочку впереди: – Она на носу, я на корме, и, видно, мне ее уже не догнать, слишком долго отсутствовал. Может, во мне произошли перемены, которые ее отталкивают, и стань я прежним – она по-прежнему радостно салютовала бы мне при встрече. Но я не помню, каким был, – видно, память отсидел. Мне надо освежить память, и никто мне в этом не может помочь, кроме старых знакомых. Скажи прямо, старина: ведь ты тоже долго опознавал меня. Неужели я так сильно изменился: постарел, пострашнел?