– Ты знаешь, где его машина?

– Да, это большой белый «мерседес». Он припаркован…

– Ты его сможешь найти?

– Конечно.

– И фильм в машине?

– Да. Когда я уходил, Джером перегружал его в багажник.

– А теперь слушай внимательно. Как, на твой взгляд, – ты достаточно трезв?

– Ну, думаю, более или менее. – Вообще-то я весь вечер пил, не отставая от Клер, и недоумевал – почему она выглядит куда как менее пьяной, чем чувствовал себя я. Видимо, подумал я, она держится исключительно на нервах.

– Тогда выпей еще пару порций покрепче. Потому что трезвым ты никогда не сделаешь того, о чем я тебя попрошу. Во-первых, ты должен найти Шарки. Кто-то сказал, что он у бассейна. Тащи его, даже если он на все свои несчастные три дюйма застрял в какой-нибудь красотке. Слышишь?

– Да…

– Тащи его к машине Юргена. И украдите фильм.

Эти слова эхом разнеслись по петляющему, призрачному коридору, но дошли до меня не сразу.

– Украсть фильм? Как это?

– Взломайте дверь машины. Вытащите оттуда фильм. Погрузите его в вашу машину. Отвезите домой. Вот как.

– Но машина заперта. У Джерома были ключи…

– Вот для этого тебе и нужен Шарки. Он прекрасно знает, как взламывать автомобильные дверцы.

– Знает?

– Может, и не знает. Может, он ничтожный врун. Но он много лет рассказывал о том, как был вором. В его далекой выдуманной юности был романтический уголовный этап. Если он запамятовал, напомни ему, каким он был мошенником. Говори что угодно, лишь бы он тебе помог. Если он уже напился, то из куража сделает что угодно.

– Но, Клер… это же воровство.

Она в бешенстве напустилась на меня:

– Это не воровство. Это политический акт, ты понимаешь? Этот самодовольный гитлеровский выкормыш ни в коем случае не должен подарить «Les Enfants du Paradis» своему гестаповцу-папаше. Если я могу этому помешать. Только так это Шарки не объясняй. Для него это слишком порядочно. Скажи ему – это реквизиция. Если он начнет упираться, скажу ему, что я даю слово обойти всех сучек на этой вечеринке и дать каждой подробный критический анализ его сексуальной несостоятельности за последние десять лет.

– А если мы не сможем открыть дверь? Что, если?..

– Не сможете достать фильм – подожгите машину.

– Что?

– Подожгите. Взорвите. Уничтожьте ее.

– Я не умею это делать.

– Бог ты мой! Бросьте спичку в бензобак.

– Нет, Клер… Я не могу… Я не буду…

Внезапно в ее глазах появились слезы. В смущении она со всей силы въехала мне по физиономии. Удар получился довольно болезненный, но он свидетельствовал о крайней серьезности ее намерений.

– Слушай, у меня тут опять Вторая мировая война. Я позволяю этому нацистскому ублюдку, этому долбаному педику вываливать в говне то, что мне дорого, только чтобы задержать его там. Ты знаешь, что я чувствовала, пока сидела и слушала этого… этого… Да меня за это нужно наградить медалью конгресса. А теперь иди и делай, что я тебе сказала, или больше никогда, никогда, никогда не приходи ко мне в постель!

– А если меня поймают?

– Ну, не знаю. Отстреливайся.

– Клер!

– Темно – хоть глаза коли. Тебя никто не увидит. А увидят – изобрази дурачка. Да тут воровство продолжается всю ночь. Кого это волнует? Я задержу Чипси и этого Übermensch[121]. А ты там не тяни резину, только и всего.

Я стоял перед ней беспомощный, потрясенный и отчаявшийся. Смилостивившись, она подошла и подарила мне такой горячий поцелуй, какого я от нее еще не получал.

– Для меня это – все, – сказала она.

Бог ты мой, просто Лорен Бэколл, посылающая Боги на опасное ночное задание[122]. Береги себя, дорогой. Ты – все, что у меня есть.