Барабаня пятками по Зам-Заму, он то и дело отвлекался от игры «в короля и замок», которой занимался с маленькими Чхота-Лалом и сыном продавца сластей Абдуллой, чтобы сделать оскорбительное замечание по адресу туземца-полицейского, сторожившего обувь посетителей, рядами выставленную у дверей Музея. Рослый пенджабец снисходительно ухмылялся: он давно знал Кима. Знали его и водонос, поливавший пыльную улицу из мешка козлиной кожи, и музейный столяр Джавахир-Сингх, склонившийся над новыми упаковочными ящиками, и все, кто были поблизости, за исключением крестьян, спешивших в Дом Чудес поглядеть на вещи, сделанные в их округе и других местах. В Музее были собраны образцы индийского искусства и ремесел, и всякий человек, ищущий знания, мог попросить объяснений у хранителя. – Прочь! Прочь! Пусти меня наверх! – кричал Абдулла, карабкаясь по колесу Зам-Зама.

– Отец твой был пирожник, а мать украла гхи, – с издевкой пропел Ким. – Все мусульмане давным-давно свалились с Зам-Зама.

– Пусти меня! – визжал маленький Чхота-Лал. На голове у него была шапочка, вышитая золотом, а состояние его отца достигало полумиллиона фунтов стерлингов, но Индия – единственная демократическая страна в мире. – Индусы тоже свалились с Зам-Зама. Мусульмане спихнули их. Отец твой был пирожник…

Он умолк, потому что из-за угла, со стороны шумного Моти-Базара, волоча ноги, шел человек, подобного которому Ким, полагавший, что знает все касты, никогда не видел. Ростом он был около шести футов[8], одет в собранную бесчисленными складками темноватую ткань вроде лошадиной попоны, и ни в одной из этих складок Ким не мог отыскать признаков какой-либо известной ему отрасли торговли или профессии. За поясом у него висели длинный железный пенал ажурной работы и деревянные четки, какие носят святые. На голове у него была шапка, похожая на огромный берет. Лицо желтое и морщинистое, как у Фук-Шина, базарного башмачника-китайца. Глаза, чуть скошенные кверху, казались щелками из оникса.

– Это кто? – спросил Ким у товарищей.

– Должно быть, человек, – ответил Абдулла, выпучив глаза, и засунул палец в рот.

– Без сомнения, – подтвердил Ким, – но он не похож ни на одного индийца, которого я когда-либо видел.

– Может, он жрец, – сказал Чхота-Лал, заметив четки. – Гляди! Он идет в Дом Чудес!

– Нет, нет, – произнес полицейский, качая головой, – я не понимаю вашего языка. – Полицейский говорил на пенджаби. – Эй, Друг Всего Мира, что он такое говорит? – Пошли его сюда, – сказал Ким и, сверкнув голыми пятками, соскочил с Зам-Зама. – Он – чужеземец, а ты – буйвол.

Человек растерянно повернулся и направился к мальчикам. Он был стар, и от шерстяного халата его еще несло неприятным запахом чернобыльника[9] горных ущелий.

– О дети, что это за большой дом? – спросил он на хорошем урду.

– Это Аджаиб-Гхар, Дом Чудес! – Ким, отвечая старику, не употребил ни одного из обычных обращений, как, например, «дала» или «миян». Он не мог угадать вероисповедание этого человека.

– А! Дом Чудес! А можно войти туда?

– Над дверью написано, что все могут входить.

– Бесплатно?

– Я вхожу и выхожу, а я не банкир, – засмеялся Ким. – Увы! Я старый человек. Я не знал. – И, перебирая четки, он обернулся в сторону Музея.

– Какой вы касты? Где ваш дом? Вы пришли издалека? – спрашивал Ким.

– Я пришел с Гор[10] через Кулу, но что вы об этом знаете? С Гор, – тут он вздохнул, – где воздух и вода свежи и прохладны.

– Ага! Хитаи, – гордо произнес Абдулла. Фук-Шин как-то раз выгнал его из своей лавки за то, что он вздумал плевать на божка, стоявшего над обувью.