1. Объявить выговор за манкирование работой в Наркомате и предупредить о недопущении этого впредь.

2. Обязать т. Ежова вовремя являться в Наркомат и нормально осуществлять руководство Наркоматом».

На XVIII съезд партии его, секретаря ЦК, даже не избрали.

9 апреля 1939-го появился указ Президиума Верховного Совета СССР о разделении наркомата водного транспорта, который не выполнил плана перевозок, на два – морского и речного флота. Ежов остался без работы.

На следующий день, 10 апреля, Ежова вызвал к себе только что избранный секретарем ЦК и назначенный начальником управления руководящих кадров Георгий Максимилианович Маленков. Он занял кресло, в котором в пору своего расцвета сидел Ежов. Но эпоха Николая Ивановича закончилась. Прямо в кабинете Маленкова после короткого разговора бывшего наркома арестовали. Ордер подписал его сменщик Лаврентий Павлович Берия.

Когда арестовали Ежова, Хрущев находился в квартире Сталина в Кремле. Сталин, как всегда, пригласил его поужинать.

«Как только мы вошли и сели на место, – пишет Хрущев, – Сталин сказал, что решено арестовать Ежова, этого опасного человека, и это должны сделать как раз сейчас.

Он явно нервничал, что случалось со Сталиным редко, но тут он проявлял несдержанность, как бы выдавал себя. Прошло какое-то время, позвонил телефон, Сталин подошел к телефону, поговорил и сказал, что звонил Берия: все в порядке, Ежова арестовали, сейчас начнут допрос».

Почему Сталин нервничал? Боялся, что человек, которому еще недавно подчинялись все органы госбезопасности, в том числе и личная охрана вождя, может в последний момент выкинуть какой-нибудь фортель. А вдруг у Ежова остались преданные ему люди и они попытаются то ли отбить бывшего наркома, то ли вообще напасть на самого Сталина? Вот поэтому он так старательно готовил каждый арест, лишая будущую жертву поддержки и опоры.

Ежова отвезли в Сухановскую особую тюрьму НКВД. Там держали ограниченное число особо опасных политических заключенных.

После ареста он написал Берии записку:

«Лаврентий!

Несмотря на суровость выводов, которые заслужил и принимаю по партийному долгу, заверяю тебя по совести в том, что преданным партии, т. Сталину останусь до конца.

Твой Ежов».

Чекистская верхушка менялась так быстро, что низовой аппарат госбезопасности едва успевал следить за переменами в руководстве.

Иван Михайлович Гронский, уже упоминавшийся на этих страницах, был арестован 30 июня 1938 года.

Он вспоминает, как во время допроса кто-то зашел в кабинет, и следователь вскочил.

– Кто у вас?

– Гронский Иван Михайлович.

Человек подошел к арестованному вплотную:

– Ну что, Иван, пишешь?

Гронский пригляделся – Ежов. Они познакомились в начале 30-х. Ежов запомнился ему как человек невысокой культуры. Был он небольшого роста, худой. На щеках – постоянный болезненный румянец, из-за которого старые чекисты называли его «чахоточным Вельзевулом».

– Не пишу и не собираюсь писать, – ответил Гронский.

– А я тебе очень советую писать!

– Мало ли что ты мне советуешь! Объективно, ты, Николай, делаешь контрреволюционное дело, и партия тебе этого никогда не простит.

Ежов начал кричать. Гронский его перебил:

– Ну что ты шумишь? Неужели ты не понимаешь, что исполнителей убирают, и вслед за нами ты пойдешь в тюрьму.

Ежов буквально выбежал из кабинета. Следователь покачал головой:

– Иван Михайлович, вы подписали себе смертный приговор!

Но Ежов, по словам Гронского, не обиделся и даже прислал старому знакомому папирос. Возможно, в реальности Гронский все же не беседовал с наркомом так резко…