Дорога до академии приобрела новые, не слишком отчетливые краски. И Джеме отчаянно захотелось свернуть с этого маршрута и хоть раз в жизни увидеть что-то другое. Что-то помимо того, что ей позволялось видеть и знать. Что-то, что находилось за пределами выстроенного для нее заботливыми родителями идеального мира.

Лиловый сумрак над верхушками гор бледнел, превращаясь в холодную туманную дымку. На фоне светлеющего неба всё резче проступали темные силуэты деревьев и округлая чаша долины, вдавленная в горный хребет. Плавные изгибы длинного молочно-белого побережья медленно приобретали четкие очертания.

Чернота сползала, смывая ночь с тихого прибрежного городка, и заря, разгораясь, наполняла берег до краев золотисто-оранжевым блеском солнечных лучей. Море словно замерло, птицы замолчали, встречая рассвет, и только ветер продолжал осторожно сдувать с утеса серебристо-туманные пушистые хлопья облаков.

Тамара отошла от окна и собрала длинные светлые волосы в тугой пучок. В свои сорок женщина была чрезвычайно хороша, и даже та боль, что давно поселилась в ее сердце, не отложила след из морщин под ее дивными светло-зелеными глазами.

Она накинула халат, потуже завязала пояс и выглянула в коридор – обуви сына в прихожей не было. Материнское сердце зашлось в тревожном стуке: неужели не вернулся? Тамара сама не поняла, как уснула вчера в ожидании. Вот вроде сидела, переживала за него, смотрела в окно, набирала номер – всякий раз безуспешно. И только положила голову на подушку, как уже рассвело.

Женщина прошла по коридору и толкнула дверь в комнату сына: слава богу, он здесь. Живой. И сердце немного отпустило.

Парень лежал поверх покрывала, уткнувшись лицом в подушку. И не беда, что в обуви и в одежде. Зато пришел. С тех пор как ее мальчик повзрослел и окончил школу, он точно с цепи сорвался: почти не появлялся дома, отмахивался от уговоров поступить в вуз, водил дружбу с сомнительными личностями и вечно ошивался в каких-то подозрительных местах, откуда возвращался поздно.

А еще он стал закрытым, сдержанным и замкнутым. Перестал делиться с ней своими переживаниями, как делал это в детстве. Всё чаще просил отстать от него и не соваться в личную жизнь, но что хуже – стал приносить домой деньги. Другая бы, несомненно, обрадовалась такому раскладу, тем более в их бедном районе, где нелегко было найти хоть какой-то способ заработать, но для Тамары принесенные сыном купюры были очередным поводом задуматься: что же она упустила в его воспитании?

– Трудно, что ли, было снять? – Она потянула за кроссовку, стаскивая ее с ноги сына.

Парень что-то промычал.

– Трудно раздеться?

Поставила обувь в уголок, обошла лежащего мальчишку и наклонилась:

– Во сколько ты пришел? Только не говори, что опять под утро.

Кей раздраженно замычал. Кажется, он узнавал этот нравоучительный тон. Если не сказать ничего в ответ, то он станет только нарастать, вгрызаясь в голову острым лезвием пилы. Если мать начинала его отчитывать, то остановить ее было практически невозможно.

– Нет, – буркнул он, отходя ото сна.

Который, вообще, час? Кей проморгался, увидел за окном рассветное зарево и застонал. «Она что, шутит? Я мог спать до обеда!»

– Ты не пьян случайно? Что пил?

– Ма-а-м…

– Чем это пахнет?

– Ммм… – простонал парень, закрывая лицо ладонью.

– Что это? Что ты сделал с рукой? – Теперь она суетилась возле его запястья. Дергала платок, причитала. – Нужно перевязать, сейчас все принесу.

Только Кей начал проваливаться в сон, как с неудовольствием обнаружил, что мать вернулась. Запахло антисептиком. Тамара умело орудовала медикаментами и бинтами, пока парень делал отчаянные попытки сопротивляться сквозь сон.