Нет, господин актер, не надо делать мне таких одолжений.

Я поднимаю револьвер. Тщательно прицеливаюсь.

Фигура в сером костюме плавает на мушке.

…Думаете, я не хотел его смерти? Черта с два.

Давайте поговорим.

Мой давний приятель Краузе, водолазный офицер с «Леди Кетоники», рассказал однажды, как он увидел свою смерть.

Случилось так. Краузе должен был спуститься на дно, метров тридцать глубина, и найти потерянный якорь от буксира. Краузе облачился, проверился, все как полагается, привинтили шлем, продули, начали его спускать. Спустили. Отзвонился он, так, мол, и так, «достиг грунта, и мне тут хорошо»…

А дальше началось странное.

Шланг ему пережало при погружении или, может, газолиновые пары попали в компрессор – но стало тут Краузе вдруг мерещиться. Вроде ничего особенного. Будто стоит он в своем шлеме с решеткой посреди огромной мутной глубины, а вокруг простирается сад мертвых водолазов.

Я смотрю, говорит Краузе, и у меня волосы сквозь металл прорастают. Их человек сорок. В тяжелых медных шлемах, со шлангами, тянущимися в темноту, в серых костюмах со свинцовыми подошвами. Покрыты с ног до головы водорослями и ракушками. Подводное течение заставляет их медленно колыхаться, как диковинные деревья. Да… человек сорок их… или больше. Все в разных позах. Прожектор светит тускло и размыто.

И тишина.

И тогда Краузе сказал в телефон одно слово. И потом снова это же слово. И так все время говорил, пока его поднимали. А когда на палубу вытащили и шлем сняли – начал это слово кричать. Представляете? Здоровенный мужик сидит на стуле в водолазном костюме, лицо белое, как простыня, глаза бешеные. Голову вверх задрал так, что на горле жилы вздулись, и орет хриплым голосом: Вы! Вы! Вы! Вы!

«Вытаскивайте».

Краузе потом коньяком отпаивали – так, что чуть было не споили.

А сейчас он пропал.

Спустя много лет, сидя на веранде, я вспоминаю то мгновение, когда силуэт в сером рединготе попал в прорезь прицела. Моя рука подрагивает – неудивительно после такой ночи, – мне кажется, что я ни за что не попаду, а пули Тушинского… две пули… или все три…

И конечно, я попал.

– Лейтенант Дантон? – у него приятный чистый голос, хотя, кажется, слишком высокий для такого крупного человека. Лет сорока. Темные волосы с проседью. Левая щека была когда-то сильно обожжена – остался шрам. Глаза из-под козырька жесткие, ясные. Голубые. От уголков разбегаются морщинки.

Я говорю:

– Да.

– Полковник Йоргенсон, военная полиция, – он прижимает ладонь к козырьку, бросает вниз. – У меня для вас не слишком приятные новости, лейтенант. – Он медлит. – Один вопрос, лейтенант. Дуэль в военное время приравнивается к измене короне. Вы знали об этом. Тогда почему?

Я молчу.

– Что ж, – он вздыхает. – Приказом Канцлера вы приговариваетесь к каторжным работам на срок…

– Мне знакомо ваше лицо, – говорю я внезапно. Оно мне действительно знакомо. – Натан? У вас, помнится, тенор.

– Простите? – полковник вглядывается в меня уже по-другому, внимательнее. – Да, драматический тенор. Откуда?

И тут он вспоминает. Складка на лбу разглаживается, секунда, собирается вновь.

– Неужели… о, дьявол. Козмо? Вашего отца не Константин зовут, случайно?

– Недолет, перелет, накрытие. Рад вас видеть, Натан. Как ваша семья? Как дети?

Я жду ответа. Я ненавижу оперу.

– Все прекрасно, лейтенант, – говорит морпех медленно. – Спасибо. Здоровье вашего отца лучше? Он, помню, все жаловался на геморроидальные боли…

Я против воли улыбаюсь. Папа в своем репертуаре.

– С тех пор, как преставился, не жалуется.