– Жандарм – это политическая полиция, а не бригада палачей.

– Я понимаю, – Керенский нахмурился. – Я понимаю и поэтому никогда не заставлял вас заниматься ничем подобным, но вы же не будете спорить, что люди из вашего окружения, да и сами вы содержали провокаторов в среде эсеров и прочих. А эти провокаторы, вроде небезызвестного Азефа, организовывали убийства, да и сами убивали. Убивали в том числе и ваших коллег, хоть и в гораздо меньшей степени, чем других чиновников, и теперь вы говорите мне, что я кровавый тиран.

– Я этого не говорил!

Керенский только отмахнулся.

– Вы ошибаетесь, я сам по себе и не тиран, и не палач. Меня убивали, и не раз, вам ли этого не знать. Эта революционная среда никого не щадит. Я просто не стал отсиживаться в сторонке и перенаправил усилия толпы на уничтожение тех людей, что с превеликим удовольствием убрали бы меня самого. Я лишь оказался прозорливее их и опередил на полшага. Вы думаете, мне не жалко того же Родзянко?

Отвечу, жалко! Но жалко, как человека, а не как политического деятеля. И если как человек он не приносил мне никакого вреда, то как политический деятель мог инспирировать мою смерть и не испытывал бы никаких угрызений совести. Толпа матросов убивала своих офицеров и горожан, и что, они испытывали муки совести или хоть малейшее раскаяние? Думаю, что нет, а тогда почему я должен их испытывать?

Передо мной стоят не их низменный цели – показать свою силу и превосходство, ограбить или развлечься. Моя цель – не дать скатиться империи в пропасть, и это возможно предотвратить не уговорами, нет… А я ведь только начал, впереди много работы, где будет ещё много таких смертей и чудесных спасений. Очень много, и если вы не согласны, то подскажите мне другой путь, посоветуйте. Может, выйти к народу и сказать, что убивать нехорошо и надо всех любить. А, получив по левой щеке, тут же подставить правую?

Это, наверное, правильно. Только теперь от меня зависит очень многое, и я не имею права ошибаться. Каждая моя попытка спровоцирует смерть ещё большего количества людей и поэтому я перестраховываюсь, уничтожая руками своих политических противников своих конкурентов. Чем больше я уничтожу сейчас лидеров революционных партий, тем с меньшим их количеством столкнусь впоследствии. Но, позволю себе заметить, господин генерал, у нас слишком много врагов, желающих нас уничтожить. А мы ещё даже не попытались захватить власть.

Отриньте все свои сомнения и убедите Брюна и других в моей правоте. Можете мне не верить, но я вижу будущее, хотя очень смутно и в незначительных деталях. И это будущее мне очень не нравится, и поэтому остаётся лишь один выход – идти вперёд и никому не доверять. Ни своим союзникам, ни всем этим болтунам, ни промышленникам и, уж тем более, ни интеллигенции.

Тяжёлое время требует тяжёлых и жёстких мер, армию не остановить уговорами и отсутствие смертной казни даёт возможность каждому солдату наплевать на приказ и сбежать с фронта. Я уже не говорю обо всём остальном.

Всё это время Климович задумчиво молчал.

– Я устал, Евгений Константинович. Моя психика тоже уже не выдерживает такой нагрузки, а работы ещё не початый край. Найдите мне секретаря и его желательно обучить, хотя бы в самых общих чертах, впрочем, я его и сам научу. Завтра я ждут этого Блюменфельда, а кроме того, у Смольного постоянно дежурят корреспонденты и фотографы. Дайте им возможность взять у меня интервью, только назначьте это на завтра.

– Где вы хотите его провести? – осведомился Климович.

В Мариинском дворце. Там будет озвучен ряд заявлений, в том числе отказ князя Львова быть председателем правительства. Возможно, там я и озвучу новый состав, но не полностью. Мне ещё предстоит тяжёлый разговор с Щегловитовым, ему я хочу поручить управление кабинетом министров, назначив формально секретарём правительства, а в реальности главой кабинета.