Керенский взял чистый лист бумаги, карандаш и стал писать фамилии известных ему лидеров революционных партий. В итоге у него получилось следующее: эсеры Чернов и Савинков, а также Дан и многие другие, менее значительные люди, были уничтожены им в разных местах.

Меньшевики потеряли многих, в том числе Чхеидзе, Нахамкимса, Церетели, Скобелева, фактически в живых у них остался лишь Плеханов.

Октябристы потеряли арестованным Гучкова, а кадеты Милюкова. Анархисты все целы, большевики потеряли всех, и Ленина тоже, но Красковский ещё тот чудак, мало ли, мог и обмануть. Дедушка Ленин сильно хитёр и живуч, и что-то от Красковского долго нет вестей, а пора бы уже отчитаться и по финнам.

Искать второстепенных лиц из всех партий Керенский не хотел и даже не знал, на кого можно ориентироваться. А кроме того, ему нужен был человек, контролируемый им лично. Который бы имел непререкаемый среди революционеров авторитет и боялся Керенского, зная, что тот легко может его уничтожить.

И этим человеком определённо мог быть Плеханов, как самый лучший кандидат на требуемую роль. Это был старый марксист, причём марксист настоящий, а не те партии-прилипалы, что называли себя марксистами, а по сути не имели ни малейшего к этому, почти религиозному течению, отношения. Меньшевики, большевики, анархисты-максималисты и прочие бундовцы – всё это были партии, выдумавшие свои лозунги, говорящие на своём социалистическом сленге и не имевшие нормальной программы.

Да ладно бы марксисты, но коммунистами себя называли не большевики или меньшевики, а анархисты, да и сам термин коммуна, то есть община, весьма двусмысленно звучит. Как известно, общее – значит ничьё.

То есть, надо искать Плеханова и разговаривать с ним, а там посмотрим. Пристрелить старого марксиста, если он попытается вести двойную игру, будет сложно, но возможно. Плеханов уже довольно стар, а значит будет опасаться за свою жизнь, тем более сейчас, когда многие лидеры революционных партий один за другим отчаливают на тот свет.

За всеми этими размышлениями наступил обед, к которому, как водку к закуске, привезли и Модеста Апоксина. Но Керенский редко пил спиртное и сегодняшний обед не стал исключением. А потому, он спокойно закончил трапезничать и только тогда двинулся в кабинет, куда быстро привели и газетчика.

Модест Апоксин, угодливо зажав в кривых ручонках новый котелок, несмело заглянул в кабинет, робко перед этим постучав.

– Заходите, Апоксин, присаживайтесь вот здесь, – и Керенский показал рукой на стул.

– Как я рад, что вы выжили.

– Я тоже, Модест, я тоже. Как там идут дела с моей газетой?

– Дела идут замечательно.

– Замечательно? Угу, замечательно, что замечательно. Вы уже написали о покушении на меня на Дворцовой площади?

– Да-да, я позволил, позволил себе взять труд об этом указать. Я так переживал за вас, так переживал, что и словами не могу передать.

Апоксин при этом подался вперёд, оторвав тощий зад от стула.

– Сидите, – бросил Керенский и грозно взглянул на Модеста. – Наверное радовались, что меня могут убить, а денежки все вам достанутся. А?!

– Нет-нет, что вы, что вы, как можно, да я…

– Да вы послушайте, Модест, я же вижу вас насквозь, все ваши деяния и мысли отражены на вашем покатом лбу, всё ведь ясно видно, вот посмотрите, – и Керенский, быстро покопавшись в ящике стола, извлёк небольшое зеркало и протянул его газетчику.

Апоксин со страхом взглянул в отражение, словно действительно страшась увидеть там то, что было написано на его лбу, по словам Керенского. Естественно, он ничего там не нашёл, кроме своего испуганного и побелевшего от страха лица.