И тогда я запела. Последние минуты моей юной цветущей жизни плюс полная безнаказанность, а главное – ответственность, которую на меня возложил летчик Миша, безумно пьянили. Я пела громко, задорно и поперек нот:

Спела первый куплет «нахимовцев» – а больше я не знала и так удивляюсь, какими неведомыми путями попали они в мою память. Я запела дальше:

Нет, вот скажите, почему так? Ведь я столько на то время всяких песен знала, почему из меня вдруг полезли те, о которых я и не предполагала, что знаю их?

Пассажиры, конечно, отвлеклись по-настоящему, потому что потом я завыла жалостливую песню про разлуку – чужую сторону и следом лихо проорала разудалую про трех танкистов. Я вопила так упоенно, раскачиваясь, и даже, призывая примкнуть, дирижировала, что, поражаясь самой себе, совсем забыла о предстоящем крушении…

Видимо, своим бешеным ором я отвлекла не только пассажиров, но и высшие силы, которые вот-вот должны были остро отточенным карандашиком вычеркнуть наш самолет из Книги жизни. Но не успели. Под песню «Москва – Пекин» (она тоже откуда-то всплыла, не верите? А вы побудьте в моей шкуре, в падающем самолете – не то еще вспомните), под историческую песню «Москва – Пекин» наш самолет совершил посадку.

Летчик Миша обнял меня, как в кино, и выпросил номер моего телефона. Но поскольку он звонил и просил к телефону какую-то Олю, а мой папа отвечал, что такой тут нет, наша с ним дружба завершилась, так и не начавшись…

Мама моя – удивительно красивая женщина. Такая нежная, обаятельная, женственная, обворожительная, воздушная, стройная, пленительная, чарующая, прелестная. У нее идеальная фигура, густые блестящие волосы, огромные глаза, восхитительная кожа, звонкий чистый голос и легкий смех.

Я – в папу.

Нет, я, конечно, ничего. Особенно когда наряжаюсь в кружева-оборки-каблучки и шляпку. Такой создаю образ мечтательный, нежно-романтический. А потом этот образ – ляп! – и как всегда. В меня же поэтому абсолютно невозможно влюбиться. Потому что мой внешний облик абсолютно не соответствует намерениям и планам судьбы, меня по жизни ведущей.

Рядом с моим домом находится военное училище. Как я любила военных – не передать, у меня прямо температура поднималась, когда я военных видела! И вот каждое утро я бегу в университет в сапожках на каблучке, в легкой каракулевой шубке (с муфтой!) и в шапочке-боярочке. Бегу мимо военного училища. А курсанты на улице снег убирают. Я, конечно, и внимания не обращаю. Подумаешь, курсанты! Там с ними лейтенант всегда стоит юный. Понятия не имею, кто такой. Даней зовут. Даня Кривченко. Двадцать три года ему. Живет на улице Федьковича с мамой, папой и сестрой. Сестра в пятнадцатой школе учится, ее Ирочкой зовут. Понятия не имею, кто он такой, этот Даня. И мне даже и неинтересно. Ну, теннисом большим он занимается, там еще баскетбол… ага! – еще на гитаре играет, поет хорошо. Словом, не знаю я его.

И вот каждое утро я бегу в университет. А город наш на холмах расположен. И бежать на каблучках мне трудно – гололед. Но я ведь… ну… про образ романтический я же говорила… Офицер этот уже здороваться начал, мол – доброе утро, девушка… Подумаешь! Но если начать бежать на десять минут позже – курсанты уже снег убрали, лед скололи, все подмели и ушли на завтрак. Поэтому приходится очень рано вставать.

Ну и вот-вот этот Даня-лейтенант должен у меня номер телефона моего попросить. Курсанты, конечно, будут хихикать, будут переглядываться, но вот-вот. Мол, девушка, телефончик не дадите? Ну я, конечно, скажу, что не работаю на фабрике телефонных аппаратов, что я телефоны незнакомым людям не раздаю. Даня этот сконфузится очень. И где-то через неделю, если снег, конечно, будет, он опять что-нибудь придумает. Он, конечно, очень застенчивый, но изобретательный.