– Так, ничего. Писателя Богомолова вспомнил, Владимира Осиповича. Он когда-то говорил: «Меня, Борис, спас дед. Он бил меня смертным боем. За малейшую провинность. Приучил любую соринку, любую пылинку за собой подчищать. Только благодаря деду я на войне и выжил…»

– Перед Ясиноватой будет блокпост, – сказал водитель Миша, – поэтому, пока то да се… В общем, пока вас с вашей съемочной аппаратурой не загребли, хотите, покажу Серую зону?

– Что за Серая зона такая? – зевая, спросил я Мишу.

– А вот увидите. Давайте, пока день не разгорелся, – за мной. Только скрытно, скрытненько… Там, в Серой зоне, разное случается. И наблюдательные посты вдруг могут объявиться, и диверсанты, и всякие другие химеры. Не страшно?

– Я так и не понял, про Серую зону. Что это за зверь такой? – вмешался Ванечка Комогорцев. – Там-то хоть у вас снимать можно?

– Там-то как раз лучше не надо. – Добрый наш Миша почесал затылок. – Ну а Серая зона – это что-то вроде «нейтралки» между воюющими сторонами.

Перед тем как вслед за Мишей скатиться с дороги, в этом месте сильно возвышавшейся над полями, – остальные наши спутники остались в машине, – я еще раз глянул на небо.

Почти все звезды погасли, однако до восхода солнца было пока далеко. Только две звезды еще скуповато светили на донбасском полупризрачном небе.

– О, звезды Дубге и Мерак! О, мутно-прозрачные, прилепившиеся с самого краю Большого Ковша светильнички, – то ли себя утешая, а может, просто желая настроиться должным образом, проговорил, оборачиваясь ко мне, Миша. – Вы укажете нам верный путь!

В Серой зоне, близ пустого рассветного рынка, в маленьком летнем шалмане с двусмысленным названием «Уголино», куда в такую рань да еще по весне редко кто заглядывает, пили, спорили и плясали двое рядовых украинской армии.

Были они в старом, еще советского образца камуфляже и в соломенных, бог весть зачем понадобившихся холодноватой весной шляпах. Шляпы, как и положено щирым украинцам, они называли «капелюхами», а спорили о том, как скоро выдадут им новую форму. На вид обоим было хорошо за пятьдесят, а может, и больше.

В чем-то они были поразительно одинаковы. Одинаковость эта была в пьяной оглядке: рядовые все время озирались и так же дружно, чисто по-женски взмахивали руками: мол, будь что будет! А отличались солдаты голосами и ростом: один высокий, но согнутый в дугу, был медленным, сиплоголосым. Другой – звонкий, как мальчик, подвижный, с трясущимися щеками и трясущимся животом.

Устав петь и плясать, рядовые начали играть в прятки. При этом с места они почти не сходили: просто заслонялись друг от друга ладонями, задавали каверзные вопросы, спрашивали: а не спрятался ли ты в подвале, не переметнулся ли к москалям?

– Кум Игнат? А ловко мы вид пана сотника втэклы?

– Кум Ярема? Ловко, ловко. Тилькы було б закусона бильше взяты. Тоди б и вэртаться нэ трэба було. От хиба що соломой закусыты.

Толстенький безусый Игнат расплылся в улыбке, смачно укусил соломенную шляпу. Шляпа хрустнула, но не поддалась.

– Як у поли! Капелюх пахнэ хлибом, як у поли.

– Хлеба сейчас бы буханки три – все схрумкал бы. А так – в часть возвращаться.

– А там шо? Хлиба там нэма… одни бурякы… На грызаны мою солому разок. Твий капелюх у грязюци весь. Бери мий, кумэ, для тэбэ нэ жалко.

Игнат протянул соломенную свою шляпу Яреме.

– Кум Игнат? Ты меня видишь?

– Бачу, бачу тэбэ, кум Ярема.

– От то-то ж. А скажи мне, Игнат, как же нам теперь докладать пану офицеру?

– Пану сотныку…

– Я ж и говорю: шо мы пану сотныку про Донецкую фильтровальную станцию докладывать будем?