Егоровна заплакала, хотя крепилась изо всех сил, но кивнула Сергею Алексеевичу: мол, не останавливайся, рассказывай, рассказывай.

– «По отчеству Егоровна, – ответил мне солдат и добавил с нежностью: А зовут ее Машенькой». Выпили мы с ним, закусили, а потом он меня и спросил: «Вот теперь вы мне скажите по совести, товарищ генерал, забыла меня жинка или не забыла?» – «Как же, – отвечаю, – забыла, когда на самом видном месте твоя фотография», – и показываю ему на карточку. «Это хорошо, что не забыла, – сказал он. – Это для нас, для солдат, самое главное…»

Сергей Алексеевич замолчал, дальше ему рассказывать сон не хотелось, потому что тогда надо было бы говорить про Витьку.

– Ну, а дальше-то, дальше, – попросила Егоровна.

– Дальше там уже про меня.

– Жалко, – с печалью сказала Егоровна. – Он сейчас передо мной как живехонький. Спасибо тебе.

– За что же спасибо? – удивился Сергей Алексеевич.

– За него. Что вспомнил. И меня, дуру, к нему повернул. А стопок у нас и не было. Не успели купить. – Егоровна вдруг захлебнулась от слез.

Сергей Алексеевич сидел молча, не шелохнувшись, он понимал и чувствовал чужое горе.

– Пойду за такси, – сказал Сергей Алексеевич.

– Уезжаешь все-таки. – Егоровна повернула к нему высохшие глаза: – Она икона моя, извини, не могу отдать.

– Что ты, что ты! – замахал рукой Сергей Алексеевич. – Тоже выдумала!

– Так и вправду у тебя есть сынок? – спросила Егоровна.

– Есть, есть, – ответил Сергей Алексеевич. – Сынок. Ему сейчас было бы сорок три.

Егоровна выхватила из его слов «сейчас было бы», но ничего больше не спросила. А он, какой-то полегчавший, невероятно строгий и собранный, будто выдержал какое-то испытание, вышел из дому.

По дороге за такси он все же решил зайти к Костылевым и узнать, не вернулся ли Коля.

Сергей Алексеевич застал Костылевых дома. Они сидели в разных углах комнаты, как на похоронах. Когда он вошел, все повернули головы в его сторону с надеждой.

В комнате среди взрослых был и Юрка. Как побитый щенок, со щенячьими глазами.

– Не вернулся? – на всякий случай спросил он и, не получив ответа, стоя у дверей, сказал: – Я вам давеча… – замолчал, с изумлением поймав себя на том, что в последнее время часто употреблял слова, которыми говорил отец, и обрадовался, что стал совсем простым стариком. – Я вам давеча, – повторил он, – не сказал правду… Почему от вас ушел сын… Но сегодня я уезжаю и считаю своим долгом поставить вас в известность. Если бы он вернулся, я бы никогда… А так считаю своим долгом… – И продолжал звонким, надтреснувшим голосом: – Ваш сын ушел, так как узнал, что у него неродной отец.

Этого они не ожидали. Чего угодно, только не этого.

– Кто же ему сказал? – спросила наконец Костылева.

Сергей Алексеевич молча посмотрел на Юрку: он считал, что каждый должен понести ту кару, которую заслужил, и не хотел выгораживать Юрку.

– Юрий, – сказал Сергей Алексеевич, – ты разрешишь мне вместо тебя доложить?

Юрка неловко сполз со стула и опустил голову.

– Ты? – в гневе произнесла тетя Катя.

– А куда он уехал? – спросил Костылев.

– Думаю, в интернат, – ответил Сергей Алексеевич.

– Зачем, зачем ты это сделал? – закричала Костылева. – Предатель!

А тетя Катя подошла к сыну и дала ему пощечину.

Сергей же Алексеевич молча повернулся и вышел из комнаты. На улице, садясь в такси, он плохо подумал о себе. И если даже Коля разочаровался в нем, то имел ли право он, человек умудренный, бросить мальчишку в такой момент да еще возвести на него напрасную обиду, что он-де его не понял. Сергей Алексеевич тяжело вздохнул и окончательно захлебнулся от гнева и осуждения самого себя: как он был жесток и эгоистичен, занят лишь собой, и упустил из виду живое течение жизни, которое всегда существует и всегда важнее всего, что бы там ни было. «Даже важнее, чем воспоминания о Витьке, вдруг в смятении и искренности подумал Сергей Алексеевич. – И это не измена, а просто жизнь».