– Так я и знала! Ты не мог не проститься со мною, ты не мог не прийти ко мне… правда?

Моро с нежностью всмотрелся в увядающее лицо.

– Ха! Ты ищешь морщины? Их нету, еще нету…

– Все морщины вот здесь. – Моро провел рукою по своему лбу. – Это после Треббии, это Нови, это ущелья Овадо.

– Но я была там вместе с тобою. – Розали показала ему газеты, в которых писалось о Моро и его армии. – Я собрала все. Даже то, что не следовало читать… в конце!

– В конце, дорогая, пишут только о мелочах.

– Да! Но для женщины мелочи – самое главное…

Моро огляделся. Нет жилищ печальнее на свете, нежели квартиры стареющих актрис. Какой безнадежной грустью веяло от лавров, полученных Дюгазон еще в ранней юности, когда она порхала Сильфидою с крылышками на плечах; тоска исходила от портретов, подписанных: «С любовью» – знатными музыкантами Буальдьё и Гретри… Куда делся ее волшебный голос?

Увы, он стал почти хриплым, трагическим.

– Все кончено, Моро, и мне давно пора задуматься о прощальном бенефисе. Любящая тебя, что оставлю тебе? Хочешь, изучу роль солдата – командуй мною, генерал Моро!

– Не играй, – сказал Моро.

– Я, кажется, смешна… Подмостки театра, к сожалению, не трибуна. Но как бы хотелось мне, брошенной тобою, объявить Парижу со сцены, что я любила Моро.

– Прошу тебя, Розали…

– Моро любил меня, а я люблю Моро и теперь!

Она была возвышенна, как в классической трагедии.

– О любви шепчут, Розали, – отвечал он.

– Неправда! Иногда надо кричать…

В этот момент (почему?) она показалась ему прекрасна, как никогда, и Моро вдруг вспомнил другую героиню своей безумной юности – легендарную Олимпию де Гуж, когда-то сказавшую: «Если женщина получила право кидаться под нож гильотины, кто откажет ей в праве всходить на трибуну?..»

Моро с любовью расцеловал забытую Розали.

Ее теплое плечо осыпали солнечные веснушки.

Она закрыла ему глаза, как покойнику:

– Ты больше никогда не увидишь меня.

– Так не бывает, Розали.

– Но так будет, Моро… Мир слишком жесток, а ты слишком добр. Я была только возлюбленной. Но теперь я хотела бы стать твоей матерью, чтобы спасти тебя.

– Надо ли спасать меня? О чем ты говоришь?

– Я внимательно изучила твои победы вначале, но увидела в конце твое поражение… Твою гибель, Моро!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Моро прочел о себе в газете, что он посетил заведение мадам Кампан и имел счастье представиться благовоспитанным кузинам – Гортензии и Эмилии Богарне; по слухам, которым редакция не осмеливается верить, генерал Моро выказал к одной из кузин особое внимание. Подобных сплетен он и боялся! Не об этих ли «мелочах» предупреждала его Дюгазон?

Первый, кого он встретил в салоне мадам Рекамье на улице Мон-Блан, был неустрашимый Даву, продолжавший лазать через заборы к несравненной и обожаемой мадам Леклерк… Газетная утка не произвела на Даву впечатления:

– Ну и что? Все газеты – гнилье, а Жозефина с Бонапартом будут рады иметь такого зятя, как ты… Говорил же я тебе об английской блокаде! Можешь забыть этот сахар… Есть в этом мире кое-что и послаще сахара!

Моро уклонился от Жермены де Сталь, очень любившей поговорить, никого не слушая (в отличие от своей подруги Рекамье, которая больше слушала). Среди гостей был и первый консул, примостившийся на краешке кресла, как бедный родственник на богатых именинах. Темный взор корсиканца напряженно преследовал хозяйку салона.

Мадам де Сталь, верная нравам былой Директории, откинула шаль, обнажив перед Бонапартом мускулистые плечи.

– Когда я по вечерам разглядываю свое роскошное тело, которое у мужчин вызывает столько тайных вожделений, я всегда с ужасом думаю, что все это – вот это! – она потрясла плечами, как цыганка на морозе, – в будущем непременно станет добычей гадких могильных червей…