Широколицый и неповоротливый Аббас жмурился на ярко горевший огонь очага, жаловался, а сам хитро поглядывал на молчавшую ханум. «Хороша дочь у беклярибека Юсуфа, ох, хороша! Как только решился хан Сафа-Гирей оставить её одну, не проводил до Сарайчика в заботливые руки отца. Ханум, конечно, мангытских кровей, урождённая дочь степей, но как давно она покинула родной улус, сколько лет жила в изнеженной роскоши. Вот и сейчас морщит нос, когда едкий дым от кизяков достигает её ноздрей. Что и говорить, отвыкла госпожа от трудностей кочевой жизни!»

– До Сарайчика, где нынче зимует ваш отец, могущественный беклярибек Юсуф, да продлит Аллах его годы, дня три пути. А с вашим караваном, может, – и все четыре. Впереди стойбищ больше не встретите, слишком тяжёлая зима, все давно отбыли к тёплым пастбищам. Может быть, подождёте провожатых до Сарайчика? Что скажете, госпожа?

Сююмбика очнулась от своих дум, покачала головой.

– Благодарю вас, мурза, но чем быстрее мы доберёмся до Сарайчика, тем лучше для всех нас. Скоро придут снежные бури, и тогда уж в степи будет не до путешествий. Да и вам в такое время каждый лишний рот в тягость!

Мурза Аббас лишь развёл руками. Что тут скажешь? Не совсем, значит, забыла казанская госпожа кочевую жизнь, помнит и про бураны, и про трудные зимовки в степи, где каждая лепёшка из кизяка и проса на счету.

Наутро отдохнувшие казанцы распрощались с гостеприимным мурзой и отправились в путь. Сопровождать караван вызвались два табунщика. С тех пор как Сафа-Гирей покинул своих жён, ханум взяла на себя главенствующую роль. С коня она сходила только для ночёвок, когда плотным кольцом устанавливали кибитки и кошёвы, раскидывали внутри круга шатры и разжигали костры. Топливо, запасы которого они пополнили в последнем стойбище, приходилось расходовать экономно. Сююмбика видела, как женщины и дети страдают от холода. От всепроникающего мороза не спасало даже обилие шуб и меховых одеял.

В этот вечер она и сама чувствовала себя смертельно усталой и промёрзшей до костей. Ханум отдала необходимые распоряжения и забралась в шатёр, плотно захлопнув войлочный полог. Женщины, гревшие руки у очага, повернули головы. Их лица были измождены, щёки впали, а глаза горели голодным блеском. Равнодушные ко всему, они сидели у плюющегося едким дымом костра и ожидали, когда невольницы поднесут им еду. Ни одна из них и не подумала, чтобы подвинуться и дать ханум место у огня. Сююмбика без сил опустилась на корточки, привалилась к слабо колыхавшейся стенке шатра. Всё плыло перед глазами, мутило от горько-кислого привкуса желчи во рту. К Сююмбике подобралась Фируза-бика, протянула свою порцию лепёшки с сыром:

– Поешьте, ханум.

Сююмбика нашла в себе силы отказаться от предложенной пищи:

– Накорми сначала сына.

– Он уже поел. – Фируза присела рядом, машинально сунула в рот кусок лепёшки. – Когда же кончится эта дорога, ханум?

– Скоро. – Сююмбика не успела произнести утешающих слов, как все женщины вновь повернули к ней головы. Наложница-гречанка с большими красивыми глазами, которые сейчас казались бездонными ямами на похудевшем лице, капризно выкрикнула:

– Нам и в прошлый раз обещали, что уже рукой подать до ворот Сарайчика! Где же этот город?! Кругом одна степь и этот проклятый снег, мы все погибнем здесь!

В углу навзрыд заплакала другая наложница, закричал ребёнок, и словно ураган прошёлся по шатру – через мгновение повсюду царил вой, истеричные крики и слёзы.

– Замолчите! – Ханум поднялась во весь рост, со всего маху хлестнула по смазливому лицу гречанки. Та в испуге завернулась в покрывало, затаилась в углу. В шатёр уже вбегали евнухи, и Сююмбика, грозно оглядывая замерших женщин, строго произнесла: – Каждую, кто надумает говорить о том, что мы не доберёмся до Сарайчика, прикажу выбросить на мороз! Мы все в воле Всевышнего, молитесь ему, и уже завтра мы окажемся во дворце моего отца.