– Желаю вам, господа военные, пропить холостяцкую жизнь со звоном! А на свадьбу меня свистните – с ветерком доставлю! Я на базаре стою, там меня всегда найдете!

И долго в безветрии оседали за колясками два пыльных следа.

Звонарев смотрел на них и не слышал, что говорили ему Родыгин и Грехов. Стоял, оглушенный счастьем, и то расстегивал, то снова застегивал верхнюю пуговицу на парадном мундире.

Невидимый и беззвучный, неизвестно, где зародившийся, рухнул вихрь дикой силы, закрутил и вскинул в мгновенье ока темный качающийся столб под самое небо. Оно дрогнуло в испуге и разродилось внезапно таким тяжким ударом грома, что земля под ногами просела, и каторжная партия вместе с конвойными разом сбилась с ровного шага, пригнулась, хватаясь за головы, и замерла. Вихрь пронесся прямо по людям, разметывая полы серых халатов, обдал горячей пылью, нагревшейся на полуденной жаре, раскидал тощие узелки на телегах, сшиб фуражку с офицера и понесся вместе с ней дальше, никуда не сворачивая с тракта.

Исчезло солнце. Вздыбилась в половину небесного свода клубящаяся туча, еще раз ударил гром, раскалывая, как колуном, пространство, и дождь-проливень встал стеной.

Загремели вразнобой железные цепи – каждый арестант пытался укрыться как мог: одни на корточки приседали, другие задирали полы халатов, пытаясь ими укрыться, третьи, кто оказался ближе, полезли под телеги. Но старания были тщетными – всех, до последней нитки, в один миг промочила небесная вода. И продолжала хлестать сверху, не зная удержу.

Конвойные, словно онемев, даже не кричали и не подавали зычных команд. Тыкались, бестолковые, как котята, не зная, что делать, крутили головами в разные стороны, но ничего не видели из-за плотной стены дождя.

И никто не услышал, не различил в грохоте и шуме одно короткое слово, которое отчаянно и жарко вырвалось из груди:

– Бежим!

Двое откололись от партии, соскользнули к обочине тракта, кубарем скатились в канаву и, выбравшись из нее, неуклюже побежали, поддерживая цепи руками, к недалекому и густому осиннику. Достигли его, вломились в самую середину, пробились меж тонких, хилых стволов и, не задерживаясь, не давая себе передыха, кинулись в глубину соснового бора, который вольно лежал за осинником на длинных, пологих увалах.

Дождь лупил, не ослабляя напора.

Беглецы одолели один увал, другой, забежали на гребень третьего, и тонкий, прерывистый голос, едва различимый в тугом шуме дождя, взмолился:

– Не могу, умру! Остановись…

– Рано! Беги! Сгноит он нас, на этапе еще сгноит! Беги! – И тот, кто говорил, подтянул к себе цепь, сделав ее совсем короткой, вздернул без жалости и заставил подняться своего напарника, а затем потащил следом за собой, спускаясь с увала.

Снова бежали. Но медленней, тяжелее, переходя на торопливый, неровный шаг.

Ливень с грохотом прохаживался над бором. С такой силой, что рушил вниз гнилые сучки и пригибал макушки сосен. Время от времени вспыхивали молнии, озаряли округу режущим светом и уступали место громовым раскатам.

В изножье увала лежала огромная валежина, закрытая молодыми сосенками. Вывернутые наружу корни с пластами земли на них густо роняли вниз грязные капли. Под корнями виднелась узкая яма, и беглецы, окончательно выдохшись, залезли в нее, скрючились, притиснулись друг к другу и лежали не шевелясь, чтобы не звякнули нечаянно цепи кандалов. Кое-как отдышались, перестали хрипеть, и тонкий, уже не прерывистый голос вышептал:

– Господи милостивый, неужели спасемся?!

Голос был женский.

– Молчи, – прозвучал в ответ мужской голос, – молчи, как умерла. Не в Липенках своих, лясы точить.