Лев садится, истый триумфатор, ни тени волнения, бока втянуты, грудь распирает от гордости, застыл точно памятник – отставной король. Теперь уже трудно сказать, с чего всё началось – с высочайшего сана или величественной стати. Мир, где бы его не почитали, невозможно представить. Фабулу, в которой лев не становится повелителем, нет смысла развивать. Алеет на солнце грива. Взгляд окаменевший. Глаза сверкают янтарным блеском. Пушистая кисточка хвоста бьет по сухому зернистому песку. Лев разевает пасть, с каждым разом всё шире, демонстрируя миру большие желтые зубы, вытягивает голову, прижимает уши, сужает глаза до щелок и издает грудной стон: сперва сдавленный, потом еще один и еще, и вдруг – леденящий душу рык, который рвется из глубин всё более и более глубинных, становясь громче и исступленнее, настойчивее и грознее. Так завывает ветер во время бури, говорят индийцы, так ревет наступающее войско, говорят египтяне, так изливает свой громоподобный гнев Иегова, говорят иудеи. Но быть может, то есть первозданный вопль творения, возвещающий о конце миров.

Тигрица пригибается, тетивой напрягает длинное тонкое тело, тычет потрепанной белой бородой в песок, вытягивает задние ноги, как настоящая кошка. На спине поигрывают мускулы, в которых заключена чистая сила. Она выпрастывает одну лапу вперед и, видно, делает это совершенно осознанно, подтягивает другую, ползет, подбирается всё ближе и ближе, замирает – держит льва на прицеле.

Лев следит за ее приближением, но сохраняет спокойствие. Про его храбрость не зря слагают пословицы. Страх неведом этому зверю. Он замирает и ждет, что же будет. Только хвостом поводит туда-сюда, выписывая на пыльной земле один и тот же полукруг. В глазах пылает жажда расправы. Быть может, правда то, что написано в книгах: его горячая кровь способна растопить даже алмазы.

Поднимается ветер, голубь попадает в силки парусины, но вскоре высвобождается и летит прочь. И вдруг тигрица срывается с места и, рассекая воздух, бросается на льва. Тот встает на задние лапы, раздается глухой удар – тела столкнулись, и по песку заметался ком из плоти и меха; он выделывает головокружительные пируэты, пока не обнажается дощатый настил. Храп, рев и пыхтение наполняют арену, сливаясь с хором улюлюканий и криков, набирают силу, постепенно перерастая в оглушительный вой, в котором смешано всё: жалобные крики измученного льва, сидящего в беспросветной яме, хриплый скулеж попавшего в сети тигренка, слабеющий клич изувеченного слона, стоны загнанной до изнеможения оленихи, жалкий визг супоросной свиньи, смертельно раненной в живот.

Они родом с окраин империи; пантеры, львы и леопарды из Мавритании, Нубии и Гетулийских лесов, крокодилы из Египта, слоны из Индии, кабаны с берегов Рейна, а лоси с северных болот. Они прибывают на весельных кораблях, под парусами, в ливень, зной или град: измотанные морской качкой и теснотой клеток из неотесанного вяза и бука, со сбитыми в кровь лапами и сточенными зубами, как пленники или осужденные преступники – в тяжелых неуклюжих повозках, запряженных волами, которые всякий раз – стоит им только повернуть склоненные под ярмом затылки и увидеть груз – фыркая и пыхтя, с белыми от ужаса глазами порываются стряхнуть дышло.

Под покровом высоких небес повозки катятся через дремучие леса и подернутые мерцающей дымкой равнины, через скудные и родящие обильный урожай земли, останавливаются на привал в самых убогих деревнях и городах, где, по закону, животных и погонщиков должны обеспечивать всем необходимым. Всё для Рима, недолговечного хворого центра империи, который кормится за счет окраин. Большинство умирает еще в пути. Выброшенные за борт, распухшие в воде, провяленные на солнце туши становятся поживой для собак и стервятников. Какая горькая судьба, но в сравнении с той, что уготована выжившим, она кажется завидной.