Не прощу!

Растет сила моя, крепнет глас. Звучит заклятье:

– По полю иде…

Видно, не то что-то булькнула, Нтиф с Кацем, лапти попутав, не своими путями двинулись. Да и не удивительно – тарабаню заклятие, а перед глазами комната моя, Дрема клубочком из-под кровати: "Возьми с собой, мир посмотреть хочу…" Вот и посмотрел ты, Дремушка, всласть насмотрелся.

Застыл Морамагон, заклинанием спутанный. Руки ко мне тянутся, морда злобой перекошена, глаза огнем горят – идол, чудище навье. Над темечком ниточка пестрая вьется, жива наружу прет. Только вдруг замахрился кончик у нити, стала она делиться. Часть к сварге стеклянной тянется, а тоненькие волоконца желтенькие, как лучики зимнего солнца, вкруг Мормагона кружат, свиваются, в тело впиваются.

Договорила – руки его плетями упали, лицо разгладилось, взор потух. Не человек – болван глиняный. Голем – вместо глаз дырки, за ними пустота. Ходить может, приказы исполнять, а мыслить – нет. Нечем. Дух в сваргу запечатался.

Так тому и быть.

Куда ж ее, сваргу, спрятать? Куда закинуть, чтоб не выловил никто? Взяла я лучшенезнать да туда и сунула. Провались в щелекучу между мирами на веки вечные!

– Аз есмь древний из дней, аз есмь сильный из богов, солнце и луна, вода и железо послушны мне… – мну перстами железный ларчик, как мягкую глину, в ком сминаю, наизнанку выворачиваю.

Вывернулся лучшенезнать и пропал из ладоней моих, сгинул в неведомой межмирной щели. Это ли имела в виду Некраса, предка моя, когда велела хранить неведомо на что годный ларчик? Боги ведают.

Зазмеились по каменной стене пещеры зигзаги молний, прорезали полумрак. Раскрылись Врата перехода. Шагнула оттуда в некромантову потайку Преслава, Высшая, глава Веденейского Собора. За ней толпилась княжая дружина. Донес все-таки Осьмуша, отмежевался от господина и учителя своего, предатель: "Я не я, и хата не моя". Сволочь законопослушная.

У Преславы лицо строгое, замкнутое, у ратников княжьих – растерянные. Жмутся за спиной веденеи, взглядами любопытными по колдовским причиндалам шоркают, дыры протирают. Никогда такого не видали.

Что же досталось властям мирским? Голый мужчина с пустыми глазами голема, девчоночье тельце на столе да скорченная в углу женщина с мертвым котом на коленях. Сидит, опаленную шкурку гладит.

Повела Преслава рукой:

– Уберите.

Один дружинник завернул в занавесь девочку, унес. Другой накинул свой плащ Мормагону на плечи, взял за руку, повел, как послушного ребенка. И тот, и другой во Вратах исчезли, в Твердиград вернулись.

Высшая ко мне обернулась:

– За отступление от Соборного Уложения…

Гремит голос потоком по каменным порогам, топит меня с головою, холодом вливается мне в уши.

Я отступница!

– За преступление Закона…

Стихает голос, течет рекою, тянет меня в омут глубокий, глохнут мои уши.

Я преступница!

– За вину в запретной волшбе…

Иссякает голос малым ручейком, в песок впитывается, пробками слов забиты уши.

Я виновница!

– Веденея Купина Томилина, ты приговорена…

Не слышу. Нет меня. Схлопнулась явь.

Тишь, темень, покой.

Сирийская пустыня, 4 век н. э.

Над бесплодной землёй, лишённой красоты песчаных дюн и радующей глаз зелени оазисов, дул сухой знойный ветер. Поднимая клубы пыли, он гнал над пустыней жёсткие шары иерихонской розы. Подлетев к горе Касьюн, ветер ударился о плоский камень, лежащий у входа в пещеру, и затих.

Прислонившись спиной к углублению в скале, Апрем смотрел на бесконечную, выжженную солнцем коричневую равнину. Как любил он это первозданное безмолвие, когда каждый звук слышен издалека и кажется таким отчётливым! Именно в такие минуты рождались его лучшие насибы, за которые ещё в юности получил он прозвище "Дамасский жаворонок":