Вход в зал был перегорожен большим стендом, а с обеих сторон оставлено по два метра свободного пространства. На стенд Джед прикрепил впритык две фотографии – спутниковый снимок вершины Гран-Баллон в Гебвиллере и увеличенную карту той же территории из мишленовской серии “Департаментов”. Контраст был поразительным: на спутниковом снимке виднелось однородное зеленое месиво с невнятными голубыми вкраплениями, тогда как карта являла взору завораживающее сочетание второстепенных шоссе и живописных проселочных дорог, смотровых площадок, лесов, озер и перевалов. Над фотографиями красовались черные заглавные буквы названия выставки: карта интереснее территории.

В самом зале Джед развесил на мобильных стойках десятка три увеличенных снимков карт из мишленовских “Департаментов”, но географические зоны были выбраны самые разные, от горных вершин до побережья Бретани, от лесистых местностей Ла-Манша до хлебородных равнин в департаменте Эр-и-Луар. Мэрилин, замерев у входа в зал между Ольгой и Джедом, окинула толпу журналистов, критиков и сильных мира сего взглядом хищника, мимо которого движется на водопой стадо антилоп.

– Пришла Пепита Бургиньон, – произнесла она наконец с сухой усмешкой.

– Бургиньон? – переспросил Джед.

– Арт-критикесса из “Монда”.

Он чуть было не переспросил “из бомонда?”, но вовремя сообразил, что речь идет о вечерней газете, и счел за лучшее промолчать и, если получится, вообще не открывать рта весь вечер. Вскоре его оттеснили от Мэрилин, но он не стушевался, а продолжал спокойно расхаживать среди своих фотографий – никто так и не признал в нем художника, а он даже не пытался прислушиваться к комментариям. У Джеда создалось впечатление, что на его вернисаже гул голосов был не таким оживленным, как обычно; в атмосфере чувствовалась какая-то собранность, можно сказать даже скорбь, многие внимательно рассматривали его работы, наверное, это хороший знак. Буянил один Патрик Форестье – с бокалом шампанского в руке он вертелся вокруг своей оси, чтобы никто не пропустил ни слова, и громогласно радовался, что “размолвке между “Мишленом” и миром искусства пришел конец”.

Через три дня Мэрилин ворвалась в переговорную, где Джед обосновался в ожидании откликов на выставку. Она вытащила из сумки пачку бумажных платков и последний номер “Монд”.

– Вы что, не прочли? – воскликнула она, и в ее случае это можно было трактовать как перевозбуждение. – Тогда я не зря пришла.

Статья Патрика Кешишьяна[12], на целую полосу, с прекрасной цветной репродукцией фотографии “Дордонь, Лот”, была восторженной. С первых же строк автор уподоблял проекцию карты или спутникового снимка точке зрения Бога. “С завидным самообладанием, достойным великих революционеров, – писал он, – художник, совсем еще молодой человек, отказывается, начиная с самой первой, открывающей выставку работы – своеобразной путевки в его мир, – от натуралистического и неоязыческого подхода, которым грешат наши современники в тщетной попытке создать образ Незримого. Не без дерзновенной удали становится он на точку зрения Бога – партнера человека в деле (пере)стройки мира”. Автор статьи витиевато описывал работы Джеда, обнаруживая недюжинные познания в области фототехники, и, наконец, переходил к заключению: “Джед Мартен сделал свой выбор между мистическим единением с миром и рациональной теологией. Возможно, впервые в западном искусстве после великих мастеров Возрождения он предпочел ночным искушениям какой-нибудь Хильдегарды Бингенской сложные, но ясные построения “немого быка”, как прозвали Аквината его соученики по Кельнскому университету. Выбор спорный, но заданная им высота планки несомненна. Новый год в искусстве начался весьма многообещающе”.