Теперь, напротив, мне приходится подставляться, утверждая, что в нынешней российской ситуации никакие аналогии не работают; что разговоры о феврале, грядущем октябре, оранжевой опасности и прочее суть попытки подменить анализ реальности одинаково устаревшими схемами. Первой о недопустимости аналогий сказала мне, вероятно, самая умная женщина, какую я когда-либо встречал, – Марья Васильевна Розанова. У нас с ней после первой Болотной был долгий и увлекательный телефонный разговор, во время которого она и заявила: нашим единственным методом суждения стала аналогия, ибо уж больно много было повторений в российской истории, из них-то она и состоит, но сейчас, добавила она, ничего похожего я не нахожу. Какое счастье, заметил я, мне-то уж казалось, что я нюх утратил. Но нельзя же допустить, МВ, что вы утратили нюх! Скорее вы яд утратите.
То, что я буду сейчас излагать, можно доказать, но это долго, многословно и неинтересно. Формат журнальной колонки не предполагает детального обоснования выводов, да к тому же количество дураков за последнее время несколько снизилось, или они ста ли вести себя тише, и потому общение упростилось. Русская государственность существует семь веков, и на протяжении этих веков она семь раз прошла один и тот же приблизительно столетний цикл. В цикле, как и в русском календарном году, четыре стадии: революция – заморозок – оттепель – застой. Причина этой цикличности довольно проста: таков путь всякой системы, развивающейся автоматически, без целеустремленных и сознательных попыток изменить естественный ход вещей. Российский народ не принимал участия в управлении государством, делегируя властные полномочия небольшой социальной группе, всегда выбиравшейся путем отрицательной селекции – по принципу, подмеченному однажды в детских играх Лидией Либединской: «Ваня пусть сидит на табуретке и будет начальник, потому что больше он ничего не умеет».
Характеризовать четыре стадии в подробностях я сейчас не буду, отсылая желающих к «Ж Д»; если коротко – всякая революция с двух сторон обставлена бунтами элит. Первый – бунт приверженцев старого порядка, не желающих приспосабливаться к новому; таковы Стрелецкий бунт, Тамбовское и Кронштадтское восстания, ГКЧП. Второй – бунт недавних вождей и хозяев, революционеров, которые не готовы к новой роли винтиков, бесправных исполнителей; собственно, этот бунт и знаменует конец революции, успех консервативного реванша. Типологически это бунт Артемия Волынского, декабристов, Тухачевского. Ему предшествует бегство олигархов – недавних фаворитов, тоже не сумевших вписаться в новый дискурс: Курбский, Меншиков, Троцкий, Березовский (в этой связи место ссылки Меншикова приобретает особую пикантность). Заморозок обычно заканчивается внешней войной – либо провальной, как Крымская, либо победоносной, но требующей слишком больших жертв, как Великая Отечественная. Оттепель порождает расцвет талантов (эпоха Екатерины, плеяда «Современника» и «Русского вестника», шестидесятничество XX века) и заканчивается репрессиями в адрес наиболее искренних и талантливых просветителей, поверивших, что перемены серьезны, то есть что они не носят сугубо косметического характера. Таковы судьбы Радищева и Новикова, Чернышевского и Михайлова, Синявского и Даниэля. Для застоя и предреволюционной лихорадки, увенчивающей его, характерна общенациональная депрессия в сочетании с расцветом декаданса (Серебряный век, советские семидесятые). Типологически наглядные, устойчивые архетипы можно перечислять бесконечно. Вот сюжет о поэте, нарраторе и новаторе, редакторе крупнейшего прогрессистского журнала эпохи, который открывает крупного идеологического романиста, публикует его, делает ему славу и расходится с ним: Некрасов и Достоевский разыграли будущую историю Твардовского и Солженицына в точнейших, мгновенно узнаваемых деталях. Тут возникают, кстати, и другие любопытные параллели: Сурков и Вышинский, например, но это уж игры. Факт тот, что на протяжении семи веков в разных декорациях играется одна и та же пьеса, в которой зал не принимает никакого участия: интерактивность еще не изобретена.