Дальше неинтересно. Опять.

Толстая соседская девочка, одетая в цыганское платье горохом (виден лишь край), открывает дверь в нашу старую квартиру на Чистых. Сначала появляется её нос, затем пухлая рука, и лишь через минуту в коридоре оказывается тело целиком. Обута толстуха в туфли на каблуках (новые туфли моей мамы!) – имито и отбивается этот ни на что не похожий ритм: удар каблука и подошвы по полу создают иллюзию барабанной дроби. Вскоре я замечаю, что рядом с толстухой на самом деле выстраивается целая шеренга барабанщиков: все они – лилипуты – маленькие, старые, некрасивые. Мне становится страшно, но толстая девочка танцует для меня одного – маленького щуплого мальчугана, прячущегося за шторой: и глаз не отвести.

В который раз я проснулся от преследующего с маниакальной пунктуальностью сна: ну да, ну да, три часа ночи. Наконец-то толстая байлаора оттанцевала! Толстуха «заходила» за мной, и я шёл с ней, скорее, из вредности к самому себе («А мне не стыдно, не стыдно, что она такая!»), нежели из жалости.

Когда мы в первый раз играли в доктора, я изумился количеству её жира, и с интересом потрогал складки. Толстуха хихикнула и потрогала у меня там, чуть ниже пупка.

Нам было около шести. Мы верили в сказку про злодея-аиста, подбрасывающего в чужие дома человечьих детёнышей.

Мы учились в разных школах, но виделись часто несмотря на насмешки дворовых (чернь от черни), больше всего на свете боявшихся не смешаться со стаей: «Связался с жиртрестом!» – но меня это как-то не волновало: моя соседка была, в сущности, классной девчонкой, а если и весила в два раза больше «стандартной ученицы», то что это меняло?

Чернь не понимала и смеялась.

Потом родители развелись, и квартиру на Чистых – здоровенную, уставленную дедовым антиком квартиру на Чистых, – разменяли. Я плакал от ненависти к спальному району и к новой, пахнущей клеем, скучной бездушной мебели. Прибежавшая «по-соседски, как люди, познакомиться» не в меру говорливая дамка с золотыми зубами и оранжевым цветом того, что называют волосами, хищно оглядела отца и попросила «полтинник до вторника»: больше мы дверь не открывали.

Итак, я остался с отцом. «Не женись», – сказал он лет через пятнадцать: это были его последние слова. Шёл снег и я не чувствовал ничего, ничего совершенно, кроме его нежных прикосновений.

В шестнадцать я влюбился в одноклассницу и рассказал об этом толстухе. Помню: крупные капли, так и не вытекшие из её серо-голубых глаз. В руках же почему-то мамина открытка из Роттердама: «Мой маленький большой сын!..»

Толстая соседская девочка, одетая в цыганское платье горохом (виден лишь край), открывает дверь в нашу старую квартиру на Чистых. Сначала появляется её нос, затем пухлая рука, и лишь через минуту в коридоре оказывается тело целиком. Обута толстуха в туфли на каблуках (новые туфли моей мамы!) – ими-то и отбивается этот ни на что не похожий ритм: удар каблука и подошвы по полу создают иллюзию барабанной дроби. Вскоре я замечаю, что рядом с ней и на самом деле выстраивается целая шеренга барабанщиков: все они – лилипуты – маленькие, старые и некрасивые. Мне становится страшно, но толстая девочка танцует для меня одного – маленького худенького мальчика, прячущегося за шторой: и глаз отвести невозможно.

Во дворе её зовут Карлсоном не столько из-за веса, сколько из-за невероятной подвижности.

Дальше опять неинтересно.

Но, чёрт возьми, оставалось несколько дней. А там, у кафе, оставалась байлаора!