И потому он с радостью следовал за своей проводницей. Они подошли к людям. Находившийся впереди их его отец поспешил к нему навстречу в сопровождении другого человека, пожилых лет, почти исполинского роста. По своей простой, но вместе с тем внушительной наружности, он казался достойным соотечественником Вильгельма Телля[8], Штауфбахера, Винкельрида[9] и других знаменитых швейцарцев, которые мужеством своим и силой в прошедшем столетии защитили в боях свою личную свободу и независимость своей родины.

По врожденному чувству вежливости, желая избавить отца и сына от свидетелей при встрече, которая должна была привести их в сильное волнение, Бидерман, шедший впереди со старым Филипсоном, сделал знак следовавшим за ним молодым людям остаться позади. Все они остановились, делая вид, будто расспрашивают проводника Антонио о приключениях чужестранцев. Едва Анна, проводница Артура, успела ему сказать:

«Этот старик мой дядя – Арнольд Бидерман, а молодые люди – мои родственники», – как Артур и его отец уже очутились перед ними. Бидерман, по тому же чувству врожденного такта, которое он уже раз обнаружил, отвел племянницу свою в сторону и, расспрашивая ее обо всем случившемся утром, смотрел на свидание отца с сыном, выказывая при этом любопытство лишь в той мере, насколько это допускала его природная снисходительность. Но свидание произошло совсем иначе, нежели он ожидал.

Мы уже изобразили старого Филипсона нежно любящим отцом, готовым идти на смерть, когда он страшился потерять сына. И он, без всякого сомнения, очень радовался его возвращению, видя его целым и невредимым. Поэтому следовало предполагать, что отец и сын бросятся друг другу в объятия, и, вероятно, Арнольд Бидерман ожидал быть свидетелем именно такой сцены.

Но английский путешественник, подобно большинству своих соотечественников, скрывал пылкие и сильные чувства под холодной и степенной наружностью, считая за слабость слишком предаваться даже самым приятным и естественным ощущениям. Будучи красавцем в молодости, он еще и теперь имел очень видную наружность, которая тем не менее показывала человека, мало расположенного покоряться страстям или одобрять в других слишком большую доверчивость. Он ускорил шаги, увидав своего сына, от естественного желания к нему приблизиться; но замедлил их, когда они начали подходить друг к другу. Остановившись перед сыном, он произнес, более с увещанием и с укоризной, чем с родительской нежностью:

– Артур! Да простят тебе все святые огорчение, которое ты причинил мне сегодня.

– Аминь! – отвечал юноша. – Простите меня, если я огорчил вас; однако поверьте, что я думал сделать лучшее.

– Хорошо, Артур, что делая лучшее и слушаясь только самого себя, ты не подвергся самому худшему.

– Этим я обязан, – почтительным тоном отвечал Артур, – этой молодой девице, – и он указал на Анну, которая стояла в нескольких шагах.

– Я поблагодарю эту девицу, когда узнаю, каким образом можно будет изъявить ей мою признательность; но неужели ты думаешь, что прилично принимать от женщины помощь, которую каждый мужчина должен сам оказывать слабому полу?

Артур, опустив глаза, сильно покраснел, между тем как Арнольд Бидерман, желая помочь ему, выступил вперед и вмешался в разговор:

– Не стыдись, молодой человек, того, что ты принял совет или помощь от унтервальденской девушки. Знай, что страна эта обязана своей свободой мужеству и благоразумию своих дочерей столько же, как и сыновей. А ты, почтенный гость мой, по-видимому, проживший много лет и видевший различные страны, ты, конечно, часто встречал примеры того, что сильный бывает спасаем помощью слабого, а гордый – содействием смиренного.