*Т3: Мне кажется (если я ошибаюсь, вы можете меня поправить). вы чувствуете нечто подобное: «Я старался быть хорошим в чем-то, пока это еще волновало его. Я действительно старался. А сейчас – раз я ему не нужен, раз он считает, что я никуда не гожусь, – это доказывает, что я никому не нужен». Скажите, вы испытываете. ух. что-то вроде этого?
К2: Да, ну и другие мне говорили то же самое.
Т4: Ага. М-гм. Понимаю. И вы чувствуете, что, если верить другим, – тому, что сказали несколько других людей, вы ни на что не годитесь и никому не нужны.
(Молчание длительностью 3 минуты 40 секунд)
*Т5: Не знаю, поможет это или нет, но я бы хотел об этом сказать: думаю, я достаточно хорошо вас понял. Это похоже на чувство, словно вы просто ни к черту никому не нужны. Дело в том, что когда-то… я сам чувствовал то же самое. И я знаю, это действительно может быть очень тяжело. (Комментарий: это был самый необычный для меня ответ. Просто я почувствовал, что хочу поделиться с ним своим опытом, чтобы он понял, что не одинок). (Rogers, 1967b, p. 407–409.)
Глубокая эмпатия – это всегда «слушание третьим ухом»; важнейшие элементы такого слушания – способность обращаться к глубинным уровням своих собственных чувств и умение представлять, что ты сам будешь чувствовать в ситуации, сходной с той, о которой рассказывает клиент. Роджерс (Rogers, 1970) описывает, как он постепенно развивал в себе доверие к глубинным уровням собственной интуиции:
«Я доверяю своим чувствам, словам, импульсам, фантазиям, возникающим во мне. Так мне удается использовать не только мое сознательное Я, но и некоторые возможности всего своего организма. Например: “Внезапно у меня возникла фантазия, что вы принцесса и что вам бы понравилось, если бы мы все оказались вашими подданными”. Или: “Мне пришло в голову, будто вы одновременно и судья, и обвиняемый, и вот вы строго говорите себе: “В любом случае ты – виновен!”»
Джендлин тоже писал об эмпатической интуиции терапевта, которая опирается и на поток его собственных мыслей и чувств, и на происходящее с клиентом. С ее помощью терапевт пытается вникнуть в то, что говорит клиент:
«Пациент получает гораздо больше пользы от разговора с внимательным и отзывчивым слушателем, даже если тот не говорит ничего “терапевтического”. Простой разговор о больничной пище, событиях недели, поведении других людей, мелких досадах и огорчениях – и никакого копания!
Я становлюсь тем, кто выражает чувства и ощущает значения. “Вот ведь как оно бывает…”– говорю я; или: “Ну и ну, и им даже все равно, что вы думаете об этом”; или: “Я догадываюсь, что это оставляет после себя чувство беспомощности, не так ли?”; или: “Еще бы, это и меня свело бы с ума”; или: “Должно быть, досадно, что он так и не побеспокоился о вас”; или: “Не знаю, конечно, но меня интересует, хотели ли вы на самом деле разозлиться, но, может быть, вы просто не отваживаетесь на это?”; или: “Мне кажется, вы смогли бы расплакаться от этого, если бы только позволили себе плакать”» (Gendlin, 1967b, р. 398).
Все эти примеры призваны показать, что конгруэнтность и эмпатия не противостоят друг другу. Напротив, проявления эмпатии всегда имплицитно предполагают собственную конгруэнтность терапевта: мы все понимаем друг друга через самих себя – благодаря родству, существующему между людьми как человеческими существами (см.: Vanaerschot, 1990). До сих пор мы обсуждали значение конгруэнтности главным образом в контексте принятия и эмпатии по отношению к внутреннему миру клиента, пренебрегая межличностными отношениями здесь-и-теперь. Однако столь же важным аспектом терапевтического процесса является эмпатия по отношению к тому, что происходит между терапевтом и клиентом. Характер таких взаимоотношений формируется каждым участником процесса. И в этом – а быть может, особенно в этом – конгруэнтность терапевта является решающим фактором. Действительно, она функционирует здесь как своего рода «барометр взаимодействий» для всего того, что происходит в терапевтическом отношении. Мы обсудим этот аспект позже в рубрике «Прозрачность».