В тот день я невольно позабыл о проигрыше, утешившись увлекательным рассказом и вкусом настоящей мадеры. К слову, пили мы сравнительно молодое и недорогое вино, в то время как на свете существуют бутылки, чей срок выдержки тридцать, сорок, быть может, пятьдесят лет – драгоценные вина сравнимы с лучшими произведениями искусства. Во всяком случае, для знатоков.

Я отвлекся, и Александр Павлович был вынужден кашлянуть, дабы вернуть меня из страны грез на грешную землю.

– Я так понял, что вы хотели спросить о нашей семье? – Неуверенно поинтересовался он, должно быть, уязвленный моим отсутствующим видом.

– Несколько слов об отце. Конечно, если это возможно, – почему-то подумалось, что воспоминания Александра Павловича будут носить неприятный характер.

– Извольте. Что же сказать о нашем батюшке? Замечательный мастер, добившийся больших успехов в резьбе, золочении и лакировке дерева. И это не только роскошные рамы для картин. В Академии долгое время хранилась его скульптурная композиция из дерева – представьте себе – охотничья сумка, через сетку которой можно разглядеть убитую дичь. Все в мельчайших деталях! Совершенство! Бог знает, куда она девалась, по возвращении из путешествия я пытался отыскать ее… но тщетно.

Еще он изготавливал на заказ дворцовую мебель, и вот, извольте полюбопытствовать, я сделал список с одного документа, который отражает в должной мере успехи нашего отца. Александр Павлович подошел к столу и извлек из верхнего ящика искомый документ, как мне показалось, даже не взглянув внутрь ящика, словно заветная бумага ждала здесь именно меня.

Читайте вот отсюда. Он протянул мне листок и склонился над ним, сев рядом со мной, хотя я был уверен, что он знает сей документ наизусть.

«…за сделанные им для любезной дочери нашей великой княжны Елены Павловны кровать с балдахином и два подстолья резные, золоченные», – прочел я.

– За эту работу папеньке было уплачено три тысячи рублей! – Брюллов гордо выпрямился и, забрав у меня драгоценный документ, вернул его на прежнее место. Как я это теперь отчетливо видел, все движения Александра Павловича были выверены и точны. Должно быть, каждая вещь в кабинете находилась на определенном ей месте, благодаря чему Александр мог брать их не глядя.

– Вы были в Кронштадте? – неожиданно спросил он.

– Да… разумеется, – мне вдруг сделалось неудобно; под пронзительным взглядом Александра Павловича я чувствовал себя чуть ли не школяром в кабинете строгого учителя.

– Тогда вы могли видеть иконостас Андреевского собора, выполненный батюшкой по рисункам Захарова. А макет Исаакиевского собора не пришлось увидеть? Был такой проект – несколько известнейших резчиков трудились над созданием макетов знаменитых сооружений Петербурга. Да вот же у меня тут…

Еще один точный выпад, на этот раз в сторону шкатулки на столе и… в руках Александра Павловича пожелтевший от времени листок.

– По заданию Академии художеств для Академического музея моделей. Читаю: «раздвижной на две половины, с показанием всех наружных и внутренних скульптурных и живописных деталей». Это тоже можно отметить как достижение моего отца. На самом деле я тоже приложил руку к сему труду, так как макет изготавливался в нашем доме, но не стоит об этом.

– Карл Павлович рассказывал о вашей семейной артели, – попробовал я взять на себя инициативу.

– Да. Конечно. Добрейший Карл! – Александр чарующе улыбнулся, – труд и строгий распорядок, дисциплина и железная воля – залог успеха. Все дети в доме были приучены с самого детства вести дневники, я вот сохранил свой и время от времени с удовольствием перечитываю.