Итак, делу об оскорблении властей, в том числе Государыни Императрицы, хода дано не было, хотя Зурин и успел покляузничать в те недолгие часы, что прошли от нашего знакомства до дуэли. Но собутыльники его то ли внимания не уделили болтовне пъяного гусара – общеизвестны хвастовство и презрение их по отношению к офицерам, имеющим несчастие служить в других родах войск, – то ли просто за бутылкой позабыли о тех словах. Однако ж, свалить на башкир или калмыков смерть ротмистра не удалось за неимением оных в Царском Селе, посему за дуэль меня подвергли заточению в крепости. (Обычно ссылка за дуэль полагалась на весьма легких условиях. Вот если бы дворянин помог крестьянину дрова рубить или пахать за того вздумал, – такого доброго человека в «честный дом» не пустили.

Но в моем случае речь шла об убийстве генеральского племянника, что осложняло дело). По прошествии нескольких недель разбирательства был удален я из гвардии и послан простым офицером в ***полк, с предписанием явиться прямо в Белогорскую крепость.

Вещи были собраны и уложены. Никитич явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию, но и без безмолвного раскаяния выехал я из Петербурга, не простясь с моими сослуживцами и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.

«Люблю Россию я, но…» (Известный русский поэт).

«Ой цветет калина в поле у ручья. Парня молодого полюбила я». (Старинная русская песня).

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проступок мой, по тогдашним ценам, был маловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в трактире было глупо, и, хотя не чувствовал себя виноватым перед кем бы то ни было, сознавал, что вскорости меня могут простить, призвать вновь ко двору и отправить на постылые гвардейские вечеринки.

Все это меня мучило, но и надежд на ратные дела и возможности живот свой на благо отечества положить я не терял.

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону, и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:

– Барин, не прикажешь ли воротиться?

– Это зачем?

– Время ненадежно: ветер слегка подымается; – вишь, как он сметает порошу.

– Что ж за беда!

– А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

– А вон – вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран. Я слыхал о тамошних метелях, и знал, что целые обозы бывали ими занесены.

(Примечание издателя: далее на нескольких страницах автор рукописи повествует о буране, настигшем путников на пути в Оренбург и о том, как путники нашли прибежище на местном постоялом дворе. Так как к основной канве мемуаров описание снежной бури отношения не имеет, тем более, что литературные качества отрывка, включая приведенные три первых абзаца описания бурана, по мнению издателя, уступают колоритным картинам российской природы в романах Э.Тополя, А.Марининой и Д. Донцовой, то издатель решил сократить текст записок, исключив из него буран).

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частию печальные. Гарнизонная жизнь много имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его не невежественным стариком, не знающим своей службы, и готовым за всякую безделицу сажать простых рекрутов под арест на хлеб и на воду, а старым и мужественным воином, прошедшем огонь и воду, настоящим богатырем русским, хозяином земель ее.