От множества экранов в комнате было сухо и жарко. Охранники держались неприветливо. Но и здесь Света ошиблась. Олега они выслушали внимательно, соображали вдумчиво, замечания вставляли дельные. Изучили фото Костика.
– Какой мелкий, ужас, – не выдержал один. Оба обернулись к экранам.
– Посмотрим.
На экранах была «Евразия» – вид снаружи, вид изнутри – как бы разбитая на мозаику.
– Вот здесь театр попадает, – показал на один из экранов охранник. Если бы не сказал, Света не догадалась бы. Театр там не выглядел театром. Просто кусок стены с окнами, балкончик. Внизу тротуар, край проезжей части.
– Негусто.
– Лучше, чем ничего.
– Посмотрим, – охранник принялся отматывать сегодняшний день. Задом наперед побежали люди, в окнах дергались и мерцали отражающиеся облака.
Каждый раз, когда мелькали две фигурки – одна повыше, другая пониже, охранник бил по клавише «стоп». Пара, отец с ребенком, дети разного возраста. Опять бежали задом наперед одиночки. В углу экрана неуловимо для глаза менялись цифры – время отматывалось назад.
Просмотрели на всякий случай на час раньше, чем была выложена фотка в инстаграме. Ничего.
Надежды было мало, но все равно – досадно.
– Извините, – произнес один охранник, как будто это была его вина.
Теперь экраны снова показывали настоящее время.
– А больше камер нет? – понадеялся Саша.
Охранник покачал головой. Не хотел казаться черствым, выпроваживая волонтеров сразу за дверь.
– А у кого еще могут быть камеры на театр?
Но охранник уже таращился на экран. Пальцем бил по одной клавише: зум, зум, зум…
Картинка приближалась с тошнотворной быстротой, от которой желудок сводило, как в машине, когда укачивает.
Олег выхватил телефон. Саша никак не мог попасть в рукав куртки. Кто из них заорал?
– В полицию, в полицию звони!
У охранника словно заклинило палец: зум, зум, зум…
Антракт задерживали.
Публика, вытесненная в фойе, за запертые двери зрительного зала, уже допила шампанское в буфетах, уже опустели туалеты, уже сделаны и запощены селфи, уже люди начали беспокоиться. Гулкий голос вальяжно объяснял – спутнице и всем, кто услышит: «Это президент. Из-за него антракт задерживают». Всегда и везде, в любой толпе, в любом кафе, в любом человеческом собрании находится такой человек, который знает просто-напросто все.
За кулисами недоумение также росло.
В театре рыскала полиция. Много полиции. Что-то искали. Везде заглядывали.
– Может, позвонили, что бомба, – предположил в буфете артист миманса Волосов.
Внутреннее радио опять призвало всех сохранять спокойствие.
От этого всем стало еще больше не по себе.
Даша ходила из угла в угол гримерки, то и дело зевала; глаза при этом были не сонные, а широко открытые и блестящие. «Психует», – подумал Славик, выключил радио в гримерке совсем. Передумал – так можно пропустить важное: просто убавил звук. Антракт так затянулся, что разогретые мышцы уже остыли.
– Такое бывает. Наверное, просто опять какой-нибудь псих позвонил, якобы в театре бомба.
Зря сказал. Поздно. Лицо Даши под гримом, казалось, треснуло.
Славик не пугался, когда мама плакала. Мама плакала тихо, накрывшись пледом и отвернувшись к спинке дивана. Почему говорят, что «маменькин сынок» это плохо? Мамин сын – заботливый сын. Он обнимал ее круглую спину, жалел. Она тогда поворачивала мокрое лицо, улыбалась: «Ничего, я просто устала».
Когда театральные бабы закатывают истерику – это совсем другое! Истерики его пугали.
Но Даша не заплакала.
– Теперь антракт. Бомба якобы, да? Бомба?!. Я не понимаю, – быстро, не глядя на него, заговорила она. – За что они меня так ненавидят? Я же ничего плохого им не сделала!