– Помоги мне убрать рабочее место, – попросила Розочка. – Тогда попьем с тобой чаю, поболтаем по душам…

Я начала сгребать карандаши в кучу, но Розочка тут же остановила меня.

– Погоди, какая ты скорая! – Она достала множество коробочек. – Сюда складывай акварельные карандаши, а сюда – пастельные. Здесь – обычные цветные, а тут – графитовые…

– И как ты в них разбираешься? – удивлялась я.

– С карандашами все как раз очень просто…

Мне показалось, что бабушка хотела продолжить фразу, но потом передумала.

– Тебе тоже трудно из-за мамы с папой? – спросила я.

Розочка увлеченно раскладывала карандаши по коробкам, она опустила глаза, было непонятно, о чем она думает сейчас. Но когда бабушка посмотрела на меня, лицо ее оказалось безмятежным, как море в штиль.

– Да, это очень трудно! – Розочка улыбалась. – Теперь твой отец целыми днями мельтешит перед глазами, напоминает мне о возрасте. Это очень непочтительно с его стороны!

Она шутила, улыбалась. А я все пыталась вспомнить, что мне напоминает эта радость? И поняла: так же улыбалась мама с тех пор, как стала читать книги по психологии в ярких обложках. Было что-то загадочное в этих улыбках, они предназначались не всем и каждому, как сияет солнце в ясный день, эти улыбки «надевались» только для меня, оттого выглядели ущербными – будто одинокий мигающий фонарь на пустой темной улице. Я не стала рассказывать об этом Розочке, тогда получилось бы, что я раскрыла ее маленький секрет. Сама, без подсказки, впервые в жизни. А мне сейчас меньше всего хотелось взрослеть.

Мы накрыли стол для чаепития, сели друг против друга, но разговор почему-то не получался. Мы грызли крекеры, отхлебывали из старинных чашек бабушкин фирменный ягодный чай, но во рту было кисло. Врачи говорят, в голове все связано между собой: уши, горло, нос. Видимо, сейчас мои горькие мысли портили вкус ароматного чая, не давали насладиться им.

– В кого ты сейчас влюблена? – спросила Розочка, расценивая мою кислую мину как результат любовных страданий.

– Ни в кого, – твердо ответила я и даже расстроилась, потому что тотчас вспомнила Люка.

– Так-так, я вижу, на этот раз все серьезно, – хитро подмигнула Розочка. – Ну хорошо, признаешься, когда будешь готова…

Я сделала вид, что не обратила внимания на эту фразу с многозначительным подмигиванием, и спросила о том, что мне было важнее всего сейчас:

– Поможешь мне помирить папу с мамой? Я больше так не могу…

Розочка отставила хрупкую чашку и покачала головой.

– Боюсь, тут я тебе не помощник, – сказала она. – Они давно не дети, должны во всем сами разобраться.

– Ты же видишь, что они сами не могут! – вспылила я, выпуская пар, а потом тихо, еле слышно спросила: – Как думаешь, они еще любят друг друга?

– Я думаю, пришло время это узнать, – ответила бабушка и как ни в чем не бывало снова взялась за свою чашку.

И тут вернулись папа с Собакиным. Я кинулась к ним, начала тискать немытого с прогулки пса.

– Ты бы позвонила, предупредила, что придешь, – как всегда, недовольно бубнил папа. – Вместе погуляли бы.

– Имей в виду, что это не только твоя дочь, но и моя внучка! – с напускной строгостью сказала Розочка. – Раньше она приходила лишь ко мне, а теперь нам приходится делить ее, как апельсин на дольки: мне, тебе, Собакину…

Папа мыл Собакину лапы, а тот извивался, тявкал, тянул ко мне свою длинную мохнатую мордочку. И я целовала его в нос – мокрый, холодный. Розочка ушла к себе в комнату, она сказала, что ей хочется отдохнуть, но я знала: так она дает возможность нам с папой побыть наедине.