– Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я родился в лесу и молился колесу. А бабенки и тут – бывают впрямь хороши, только вся беда – худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон здесь, и у доброго человека голова закружится, глядя на все это.

Кучер – плечистый мужик, в синей поддевке и в круглой шапочке с павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку:

– Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи скинул. Стыд на людях тряпицу носить.

– Да нешто это тряпица? – возмущался Филатка. – Это шейный платок, притом заветный. Сибирская зазноба поднесла!

– Ну-ну, хватит врать! Какая дура ухватится за тебя! Одна ершиная бородка стоит алтын, да рубль сдачи! – насмешливо разглядывал кучер тощую растительность на хитрой мордочке дьячка.

Управителя санкт-петербургской конторы Данилова сильно тревожило поведение демидовского наследника.

– Закружил, завертел! С цепи сорвался малый. Не сходить ли к светлейшему, – одна надежда и спасение. Приструнит, не посмотрит, что Демидов!

Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить угомонить не в меру расходившегося Демидова.

Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым, что на все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк он больше не являлся. В эти дни его увлекли разные прелестницы. Все они нравились и одновременно не нравились ему. Назойливые, бесстыдные и жеманные, они отталкивали его своею бесцеремонностью и опустошенностью. Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька была «предмет» Свистунова…

«Эх, мне бы ее! – с досадой думал он. – Я бы уволок ее в уральские горы».

Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал…

В одно туманное утро Николенька и Свистунов возвращались домой с очередной попойки. Лихая тройка пронесла их по шоссе, кони прогремели копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди, среди! оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых окон лился бледный свет лампад.

– Стой! – крикнул Свистунов кучеру. – Давай, брат Демидов, зайдем в церквушку. К Богу потянуло…

Следом за поручиком Николенька вошел в притвор. Там, в полутьме, мерцали одинокие восковые свечечки. Было тихо, благостно. После шумной ночи Демидов сразу окунулся в другой мир. Тут, в притворе, он увидел потемневшую картину Страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых в огонь… А рядом с устрашающей иконой, склонив головку, в полумраке стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна.

– Как тебя звать? Откуда ты? – тихо спросил он.

Монашка подняла холодные глаза, они блеснули, как синеватые льдинки.

– Инокиня Елена, – с достоинством отозвалась она и протянула кружку. – Пожертвуйте, сколько в силах!

Чудеснее всякой музыки показался ее голос Николеньке. Он поспешно полез в карман.

– Эх и хороша голубка! С огоньком, шельма! – бесцеремонно взял ее за приятный подбородок Свистунов.

Монашка изо всей силы ударила поручика по руке:

– Не смей, барин!

– О-о! – удивленно взглянул на нее гвардеец. – Гляди, Демидов, и зубки есть! Хороша порода!

Николенька не слушал друга. Строгость сборщицы ему была приятна. Он открыл кошелек и все золотые, которые берег до случая, со звоном опустил в кружку. Глаза монашки расширились от изумления, и руки чуть-чуть задрожали от волнения.

– Вот, Аленушка, все тебе отдал! И сердце готов! – ласково сказал он.

– Спасибо, барин. Только я не Аленушка, а инокиня Елена! – сдержанно сказала она. – А сердце свое добрым делам отдайте!