Царь Петр поджидал шведов из Польши, метался по трактам, проселкам, из города в город: готовил страну к обороне. Ладили земляные форты под Новгородом, возводили валы под Псковом, не щадя при этом ни строений, ни усадеб. Так, государь приказал на крутобережье реки Псковы, напротив Гремячей башни, засыпать землей церковь: землекопы в пять дней наметали Лапину горку, еще далее насыпали второй форт – Петрову горку. Опоясывался древний Псков земляными валами.

Больше всего тревожила царя нехватка ружей, пушек, ядер. Заводы были мелкие, не хватало искусных ружейных мастеров, не находилось тороватых и цепких людей, способных разворотить горы, добыть руду, лить пушки и ядра. Ох, и круто было! А время не ждало, шло. Чего доброго, вот-вот король Карл с войсками нагрянет…

Никите Антуфьеву везло: к полдню от Троицы вернулся царь и, узнав, что его поджидает ружейник из Тулы, велел без проволочки позвать его. Петр находился за ранним обедом; Антуфьевых ввели в столовую палату. За царским столом сидело много преображенцев, неподалеку от государя, положив костистое лицо на руку, угрюмо поглядывал Ромодановский – голова Преображенского приказа. Кузнецу стало страшновато, под сердцем лег холодок. Акинфка, как драчливый петух, бойко поглядывал то на Петра, то на высокого кудрявого преображенца, того самого, чьему коню ладил подковы.

«Ишь, сокол, куда залетел, – восхищался Акинфка, – и царю на ухо чегой-то шепчет, – поди, запанибрата с ним…»

Царь сидел одетый в зеленый кафтан с небольшими красными отворотами, на ногах зеленые чулки и старые, изношенные башмаки. Рядом на лавке валялась черная портупея. Он жадно ел, широко расставив угловатые локти; изрядно проголодался в дороге; усы его при жевании топорщились. Завидя тульского кузнеца с сыном, Петр повел круглыми навыкате глазами и неуклюже кивнул головой. Это означало: садись. Кузнецы смутились: одеты были они в простые кожаны, в дегтярные козловые сапоги, кругом же царя – сподвижники в мундирах преображенцев, в расшитых камзолах и в навитых париках, тут же три боярина уселись в разубранных позументами и канителью шубах; на их мясистых лицах блестел пот. Длинный сутулый царь вытянул ноги, недружелюбно поглядел на боярские бороды и снова обратился к Никите:

– Садись!

Оно, правда, неловко садиться рядом с государем, да что поделаешь – царская воля хуже неволи, – пришлось сесть. Никита украдкой покосился на сына: «Сиди да помалкивай, слушай, что старшие говорят».

Царь устал, но был весел; он выпрямился и налил чару:

– Ой, Демидыч, ко времени на Москву пожаловал. Побили нас свеи, изрядно оконфузили: пушки под Нарвой порастеряли, вот вояки.

Петр засмеялся – сверкнули белые острые зубы. Хлопнул кузнеца по плечу:

– Дураков, когда учат, бьют. Битье впрок идет: научимся сдачи давать. – Царь толкнул Акинфку в бок.

За столом стоял гул, все держали себя привольно и каждый по своему нраву. Одни бояре дулись, как индюки. Государь смолк, сцепил большие руки, положил на стол, помолчал и сказал деловым тоном Никите:

– Демидыч, пушки надо лить. Колокола с церквей я велел поснимать: медь будет.

Кузнец провел корявой ладонью по черной бороде, наморщил высокий лоб: прикидывал что-то в уме.

– Того маловато будет, Петр Ляксеич, – степенно вставил кузнец. – Надо горы рыть да руду плавить.

Царь разжал руки, поглядел на Никиту:

– Верно, надо руду рыть…

– Опять же, Петр Ляксеич, – кузнец потупил глаза, – как ныне и пушки лить? На нашем тульском заводе льем мы для тебя, великого государя, всякие воинские припасы, а ныне по именному твоему царскому указу около Тулы леса на уголь и ни на какие дела рубить не велено…