Жители Амрааса смотрели на меня молча. Смотрели и прикрывали лица руками. Только Алаида не трогала свое красивое лицо. Сестренка побледнела и свела в тонкие бескровные ниточки губы. Крупные слезинки так и падали сверкающими алмазами с ее ресниц. Да в такой лютой тишине покойников провожают в последний путь, выстилая им дорожки из легкой белой ткани прямо в Ханаан.

— Чего ждете, идиоты?! — всегда резкая и раздраженная старая знахарка разогнала толпу и подстелила на камни чей-то сюртук. Плюхнулась на колени и схватила меня за подбородок. Юркнула рукой куда-то в область затылка. — Здесь чувствуешь? — я кивнула, ощущая легкое покалывание в сопряжении спины и шеи. — Здесь? — я мотнула отрицательно головой. — Тут? — опять ничего. Только и видела, как она шлепает наотмашь ладонью по моим рукам, животу, бедрам и ногам. — Несите ко мне. Да так, чтобы не трясли! Не переворачивать! Не трогать! Живее, остолопы! — приказала грозно и тут же рядом со мной расправили ткань, натянутую на толстые палки.

Наши бравые ребята вмиг перекинули меня на носилки и взялись за выпирающие рукояти.

— Осторожно, сказала! Вперед!

— Алаида! — окликнула сестру. — Скажи Тайлу, чтобы подождал немного. Пусть к свадьбе готовится. Скоро приду!

— Не придешь, девочка, — заскрипел над ухом противный голос знахарки. — Уже на своих двоих никогда не придешь, — врезались страшные слова в подкорку подсознания, но я лишь улыбнулась в ответ. Не правду несет старуха. Я молодая и сильная. Справлюсь с любой напастью.

Так я думала ровно до тех пор, пока не оказалась в лачуге Лихолесья на грубо сколоченной широкой лавке. Здесь пахло сыростью и травами. А еще дымом, что тянулся из очага в центре комнаты. Над ним висел черный котелок с каким-то вонючим варевом.

Фигура высохшей как жердь старухи в сером балахоне мелькала то тут, то там. Гремели склянки, на пол падали глиняные чашки, а я смотрела на огонь. Он так жадно и резво облизывал оранжевыми языками дно котелка, что захотелось распалить его еще больше. Да так, чтобы искры рассыпались в воздухе, как в день затмения. Мы с Тайлом смеялись и подбрасывали прелые ветки в костер. Они трещали, а недовольное нашими проделками пламя плевалось яркими искрами. До чего же чудно это вспоминать, пока знахарка молча суетится вокруг.

— Ты останься, — тыкнула пальцем в дверной проем, где столпились селяне. — Остальные на выход!

Алаида робко вошла в келью и забилась в угол. Опустилась на край скамьи, а ко мне не подошла.

— Чего расселась! Помогай давай! — прорычала знахарка и сестра подскочила с места, как ужаленная. Не успела протянуть рук, как старуха сунула ей под нос пучок трав. — Листочки сюда соскреби и размели в ступе до порошка. Песто возьми на столе, — указала в противоположный угол. — Да что же ты как муха сонная?! — выругалась так злобно, что я дыхание задержала от страха. — Хочешь, чтобы сестра хотя бы головой вертеть могла, поторапливайся! — до чего же пугали меня слова знахарки! Но я верила и надеялась, что она преувеличивает. У нее всегда так. Вон, серпий назад Вьюжку нашего за несколько часов выходила, хотя сокрушалась, что умрет конь от укуса красного арантула. Где уж там! Как вскочил, как расправил белую гриву! Я потом весь вечер ее в косы сплетала.

Завоняло с новой силой. Теперь уже чем-то приторно-сладким. Сморщив нос, я посмотрела на мокрую от пота сестру, и сердце от жалости зашлось галопом. Хотелось вскочить на ноги и мигом выполнить всю работу за нее, как это всегда я и делала. Хрупкая она у меня, ранимая. От каждой пчелы шарахается, криком кричит, бежит, прячется под подол старшей сестры. А я и рада приголубить, успокоить, чаем напоить и булочку в тонкую ручку сунуть. Любила я ее пуще всех! Но вида не подавала. Все подзатыльники и тумаки раздавала неумехе, жизни учила, чтобы в браке не пропала и позора избежала.