Никто из отобранных музыкантов не знал истинной конечной цели своего неожиданного объединения, кроме, конечно, дирижёрши, да и та не всё поняла, но все старались показать «фирму», или, как минимум, старание.

Иногда и… нервы. А как же. Это же люди Искусства! Служители Мельпомены! Как можно без нервов, без, извините, скандалов, эээ… разборок.

О, о, о!..

Слышите, да? Похоже – ЧП!

Точно!..

Беспардонно, с грохотом, прерывая репетицию, резко подскакивает трубач, глаза на лбу, рот размером с армейскую столовую миску, бессистемно размахивает руками, в руках опасный для здоровья окружающих, в первую очередь для коллег, предмет – труба, горлом орёт. Не вежливо, не интеллигентно. Но наседает почему-то не на заокеанского врага, как положено в армии, а на своего коллегу – тромбониста.

– Натэлла Эммануиловна, – придушенно, сверкая глазами, орёт дирижёрше музыкант. Кстати, фамилия этого музыканта Мнацакан.

Неожиданная для Камчатки фамилия, заметили? Да! И имя соответствующее – Саша. Александр, значит. Если вы подумали, что он лицо какой-то национальности, кавказской, например, потому и вспыльчивый – вы ошиблись. Заявляет, что, нет, абсолютно русский. Но в многонациональном составе оркестра сейчас все такие вспыльчивые. Притираются потому что. – Я не выдержу! – кричит русский мужик Саша Мнацакан.

Прапорщик Заходько тоже, как и мы, все, слушатели, не понимает причины нервного взрыва, но на смятение в рядах музыкантов реагирует мгновенно, бросается на выручку дирижёрше. Заслоняет её своим телом, как спецназовец себя титановым щитом. Та его рукой решительно отодвигает – ничего же не видно, как из-за шифоньера: я сама!

– Немедленно пересадите от меня этого гнилого лабуха… – Каштанкой, на натянутой цепи, сипит трубач. – Это же надо… Ни одной живой ноты, чувак, не берёт. Портачит в ухо и портачит – лось камчатский. Я из-за него себя не слышу. Всё время киксует и сбивается, киксует и сбивается… Он же глухой! Как вы его взяли?! У него же слуха совсем нет. А вы думаете, что это я вру. Отвали отсюда, сейчас же, лажун старый, сгинь!

Вмазать бы тебе щас трубой между глаз, да инвентарь чужой – жалко!

Музыканта обидеть, как известно, легко. Остановить трудно. Маэстро Мнацакан тут же получает достойный, но вербальный пока отпор.

– Кто, старый?! – железобетонной глыбой нависает над «хозяином гор» тромбонист. У меня нет слуха?! Я портач? Да ты что, козёл драный! Ты кому это говоришь! Я лучше тебя партию знаю, и совсем не киксую. У меня кулиса кривая, мятая, иногда застревает! Смотри! Да? – демонстрирует заинтересованным коллегам некоторые дефекты своего инструмента. – Видите? И всё. Не я! А за гнилого лабуха ответишь!..

– А ты за козла!..

– Да хоть щас! И не просто козёл, а десять раз драный козёл! Первый раз трубу увидел и туда же, выё… живается, пацан, сраный. Сопляк! Салага!

Не играет, а верещит! Тебя даже лабухом назвать язык не поворачивается.

Трубач занюханный! Я с воспитонов в большой музыке! Всю жизнь, до перестройки… в Музе с Мельпоменой. Таких как ты, музыкантов, я вениками вязал и в бетон на БАМе закатывал. Понял?

– Ах, так! В бетон!! Всё, ты меня, чувак, достал. Айда за угол… Я тебе щас кулису там выровняю, и морду со слухом заодно прочищу.

И оба вместе, не сговариваясь, обращаются к дирижёрше:

– Натэлла Эммануиловна, разрешите, мы тут щас, на минутку…

Перекурить!

У дирижёрши глаза на лбу, она в ужасе. И оркестр гудит как замкнувший трансформатор. Как разбуженный пчелиный рой, раскачиваясь, готовый разделиться на две части, либо на мелкие спарринг-группы – как уж получится… Тоже закипают. Отрицательные эмоции переполняют похоже всех. И если бы не детсадовский опыт воспитательницы-аккомпаниатора Нателлы Эммануиловны, музыкальная репетиция легко бы, пожалуй, переросла в бойцовское соревнование камчатских гладиаторов.